Жара на улицах Рима дошла до точки кипения. Особенно тяжело приходилось мотоциклистам в шлемах — казалось, еще немного — и из-под них поплывут расплавленные мозги. Узкие каменные улицы накалялись не только от солнца — от прикосновений ботинок, туфель, кроссовок, сандалий, да просто всего на свете.

Патологоанатом ответил отрицательно на два вопроса и положительно на один. Все именно так, как он и думал. Все-таки он пока еще ничего, еще ничего. Голова соображает, ну и опыт, конечно…

Мари-Флоранс Баух. Она понравилась ему с первого взгляда, несмотря на имя. Фамилия уж точно звучала странно: немецко-еврейско-непонятно какая. Зато легкая походка, прямая спина — просто балерина на пенсии. Глаза молодые, невзирая на возраст, серый шифоновый шарф на шее, такие женщины всегда очень успокаивают.

Она смотрела прямо, глаз не отводила. Отвечала тихим, спокойным голосом так, словно ее-то уж ничем не удивишь и она абсолютно точно знает, кто и зачем отравил этого русского парня Сергея с совершенно непроизносимой фамилией, которую она так и не смогла запомнить за все это время. Но она словно видела, что случилось во вторник, тринадцатого июля, в залитой солнцем квартире на улице Форначчи, окна которой выходят на собор святого Петра.

Видела, знает, но не скажет.

Потому что все это — суета сует. А важны только те мгновения истины, которые случаются на закате, когда небо склоняется к Средиземному морю — в последнем поцелуе.

До утра…

МАРИЯ

— Вы не думаете, что это слишком дорогая цена? То, что любимый вами Ватикан не только не осудил фашизм, а продался ему и лично Муссолини? Какому богу там молились в это время? И стоит ли весь этот холодный камень того, к чему это привело?

Я вижу, что Лешка начинает заводиться, характер у него бывает еще тот. Но тут Мария тихо произносит:

— Бог тут совсем ни при чем. И зато удалось спасти красоту. Разве она того не стоит?

— О чем вы? Фашизм — это ненависть, при чем тут красота?

— Она при чем всегда. Не случайно ведь говорят, что красота спасет мир, разве не так? Но кто спасет красоту? Кто-то должен… Если бы Ватикан не уступил Муссолини, всего этого могло бы уже не быть, а крови, скорее всего, было бы никак не меньше — даже больше. И ни вы, ни я, никто уже никогда бы не увидел все это.

Лешка от возмущения открывает рот, но она поворачивается ко мне.

— Это ведь совсем непросто рассказать. Я и сама не сразу поняла, правда. Ну вот… Помните Пьету? В ней ведь не только скорбь. Христа уже не оживить, но красота осталась. Это живой камень. Он живее некоторых из нас, тех, кто приходит сюда, смотрит, трогает его. А он — вечен. Потому что в нем бог, который и есть — любовь…

«Который и есть — любовь»…

Пожалуй, эти ее слова стали бы хорошим названием для книги, вздумай я ее написать. Книгу про нас с Марией. Слава богу, я не собираюсь этого делать, ведь писать книги — это раздеваться прилюдно. А меня и так скоро разденут — в последний раз и чужие руки.

— Вы только поглядите, — сказала она. — Здесь даже стены улыбаются.

На самом деле улыбалась только она — Мария.

— Да, Ватикан не осудил фашизм — фашисты не осквернили красоту, — и совсем тихо добавила: — Люди гибнут — так было всегда. Красота остается. И дело совсем не в боге… И потом, смерть тоже может быть прекрасной, если дарит жизнь. Этот камень — чем дольше на него смотришь, тем живее становишься. Разве не так?

Она смотрит на меня — и тревога в ее глазах, и улыбка, и их оливковый цвет.

— У вас совершенно итальянские глаза, — говорю я невпопад, и шея ее розовеет.

Ах, как она смущалась и розовела сначала. И потом.

И еще, еще — без конца…

МАРИ-ФЛОРАНС

— Я ведь не впервые участвую в уголовном дознании.

У Мари-Флоранс молодой голос и мраморное выражение лица. Собранные