— Паула… Как я буду жить без тебя?

— До свидания, любимый, — прошептала Паула. По лицу ее катились слезы.

— Паула, прошу… не плачь… умоляю… Ты же знаешь, я скоро вернулсь.

— Знаю, любимый. До свидания, Гиль.

По другой платформе прошел взвод солдат, распевавших во все горло:

— Слышишь, Паула… даже в песне поется о возвращении. Послушай…

Чувства душили меня. Я вернусь — вернусь только потому, что меня ждет Паула. Вот о чем поется в песне. И тут раздался сигнал отправления. Все кончено. Я прижал к себе Паулу и изо всех сил обнял ее.

— Займите свои места! Скорее! Скорее! Уезжающие, займите места в поезде! Внимание! Пассажиры, займите свои места! Внимание!

— Я люблю тебя, Паула. Мы скоро увидимся. Не плачь. Смотри, какой прекрасный день! Разве можно плакать в такой день!

Но Паула была безутешна. Я сам готов был разрыдаться. Вагоны поезда дернулись. Я вскочил на подножку. Паула махала рукой. Стоявшие на платформе люди плакали. Солдаты высунулись из вагонов. Пока поезд набирал скорость, Паула бежала за нами. Но в конце концов она отстала.

— Мы скоро увидимся, любимая!

Стоял такой прекрасный день; можно было подумать, что мы уезжаем на пикник. Еще долго я стоял на подножке и смотрел, как уменьшается силуэт возлюбленной. Наконец он исчез, исчез навсегда. Я вернусь, вернусь… Но я так и не вернулся. Я никогда больше не увидел Паулу, Берлин, Клерингштрассе и Нейбахов.

Война помешала мне выполнить свое обещание, когда же настал мир, оно потеряло цену. Франция жестоко напоминает мне об этом. Прости меня, Паула. Не я один виноват. Ты сполна познала горести войны, страх, боль. Может быть, ты тоже выжила. Всем сердцем я желаю, чтобы это было так. Тогда ты тоже вспомнишь обо мне. Война покончила с Берлином, с Германией, с Клерингштрассе, может быть, с Нейбахами, — но не с тобой, Паула, не с тобой: это было бы слишком… Я ничего не забыл. Закрыв глаза, я вспоминаю мгновения, которые мы провели вместе. Я снова слышу твой голос, ощущаю запах твоей кожи и сжимаю твою ладонь в своей…

Вперед марш! Марш!

Я остался стоять в коридоре переполненного поезда. Не теряя ни секунды, открыл коробочку, которую дала мне Паула при расставании. В ней лежали две пачки сигарет, которые я подарил ей: их привез мне отец. Отец не курил, наверное, он годами собирал сигареты от случая к случаю. В коробочку Паула вложила короткую записку и свою фотографию. В записке она выражала надежду, что сигареты будут мне подспорьем в трудные минуты, которых впереди у меня еще много. Наверное, я раз десять перечитал записку, прежде чем засунул письмо и фотографию в пропуск.

Поезд двигался не спеша. Все погрузились в печальные размышления. Я нашел уголок, где не слишком качало, положил листок бумаги на оконную раму и начал письмо к

Пауле. Но не тут-то было: ко мне подошел какой-то придурок из Альпийского корпуса и завел беседу:

— Вот и закончился отпуск. Вечно он заканчивается слишком быстро! Я тоже возвращаюсь — назад, к оружию!

Я посмотрел на него, но ничего не сказал. Он был просто невыносим.

— Погода стоит прекрасная, так что на фронте, видно, жарко. Помню прошлое лето. Как-то раз мы…

— Извини, друг, я пишу письмо.

— Вот оно что? Небось своей девчонке, угадал? Да не волнуйся ты так.

Мне захотелось проткнуть его штыком.

— Встречаются такие девчонки, ты не представляешь! Вот как-то в Австрии…

Вне себя от гнева я повернулся к нему спиной и попытался закончить письмо. Но стоял такой шум, что здесь было не до письма. Пришлось отложить это дело на потом. Долго простоял я, прижавшись к стеклу и глядя невидящими глазами на пробегающий мимо пейзаж. Ни на минуту не умолкали хриплый смех и разговоры. Многие шутили, чтобы отвлечься от страшной действительности: фронт простирался от Мурманска до Азовского моря, и двум миллионам едущих со мной солдат придется поплатиться на войне своими жизнями. Поезд шел с частыми остановками. На каждой станции выходили и садились гражданские военные. Последних было большинство: они направлялись на Восточный фронт. Ночью мы прибыли в Познань. Я бросился в центр перегруппировки, где до полуночи должны были проштемпелевать мой пропуск. Я думал, что меня сразу же направят в казармы, где я провел несколько часов на пути в Берлин. Шум толпы, скопившейся в военной жандармерии, не давал мне думать о Пауле. С формальностями было покончено гораздо быстрее, чем на пути в отпуск: было похоже, что в дьявольской машине непрерывно движется двойная очередь солдат. За десять минут мой истекший пропуск был подписан, проштемпелеван и зарегистрирован. Мне приказали идти в поезд номер 50, направляющийся в Коростень.

— Правда? — удивился я. — Когда же он отходит?

— Отправление через полтора часа. У вас еще есть время.

Значит, ночь мы проведем в дороге. Вслед за солдатами по деревянной галерее я прошел к поезду, состоявшему как из пассажирских, так и из товарных вагонов.

Я пробирался через шумную толпу, ища уголок, где можно присесть и все же написать письмо. По совету отца, который считал, что безопаснее всего ехать в задних вагонах, я прошел в один из них, пол которого покрывала солома, протиснувшись среди пяти пар ног, торчащих из открытой двери.

— Добро пожаловать, парень, — приветствовал меня какой-то пехотинец. — Приготовься к райскому удовольствию.

— Что, мальчик, ты с нами охотиться на русских? — добавил другой.

— Охотиться, и не впервые.

— Да что ты! В первый раз, верно, ехал в пеленке?

Что бы ни случилось, мы не теряли чувства юмора. Неожиданно среди других зеленых шинелей я разглядел Ленсена.

— Эй, Ленсен! Ленсен!

— Будь я проклят, — проговорил Ленсен, пробираясь мимо солдат, столпившихся у выхода. — Так ты не дезертировал!

— Ты, я смотрю, тоже!

— Для меня все не так: я же пруссак. Разве я похож на темноволосых дезертиров, сбежавших в Берлин?

— Хорошо сказано! — прокричал солдат, стоявший в проходе.

Ленсен смеялся, но я знал, что он говорит серьезно.

— Гляди-ка, — молвил он. — Вон и еще один из нашей банды.

— Где?

— Да здесь же на платформе: здоровяк, которому все нипочем.

— Гальс!

Я выпрыгнул из вагона.

— Кто выпал из гнезда, тому в нем больше не бывать! — крикнули мне вслед.