— Простите, парни, — сказал солдат, которого мы несли. — Я не виноват. С радостью прошел бы это расстояние пешком, да ведь мне не разрешат.

Мы доплелись до следующего холма и взобрались на него, собрав остатки сил. Те, кто тащил «раненых» на спине, сильно отстали. Их подгонял фельдфебель. Капитан не сводил с нас глаз. Мы ожидали, что он даст приказ остановиться, но за каждым пройденным метром следовал еще один и еще, а его стало проходить все труднее. Мои руки совсем онемели.

— Гальс, я больше не выдержу. Отпусти.

Гальс стиснул зубы и ничего не сказал. Я испытывал такую усталость, что перестал держать «раненого», и Гальс понес его один.

Я размял окоченевшие от усталости руки и сделал глубокий вдох. Надо мной нависла огромная тень капитана.

Раздался приказ, и я взвалил на свои дрожащие плечи солдата, вес которого значительно превышал мой. Но изменение в положении тела позволило мне хоть как-то перевести дух. Перед глазами стоял туман, и все же я плелся со своей ношей.

Целый час продолжалась наша пытка. От крайнего напряжения сил мы едва не лишились сознания. Капитан Финк явно переоценивал наши возможности. В конце концов он решил дать нам новое упражнение.

— Вы, похоже, изрядно утомились. Следующее упражнение будете выполнять в лежачем положении, это вернет вам силы. Представьте себе: там, за холмом, гнездо большевистского сопротивления. — Он указал на холмик, расположенный в километре от нас. — Вообразите, — продолжал он, засветившись от радости, — что вам совершенно необходимо взять этот холм. Если вы пойдете туда просто так, они с радостью уложат вас. Поэтому вы должны слиться с землей и двигаться к цели на животе по-пластунски. Я пойду первым и буду стрелять в каждого, кого замечу. Все ясно?

Мы смотрели на него разинув рот. А он уже пошел к холму, вытаскивая на ходу из кобуры «Маузер». Пара минут, которая ему понадобилась, чтобы добраться до холма, позволила нам перевести дыхание. Наши взоры были прикованы к капитану, отправившемуся на свою позицию. Мы недоумевали: правильно ли его поняли?

По приказу фельдфебеля мы по-пластунски двинулись вперед к пригорку. Фельдфебель побежал к капитану. Слева от меня пыхтел Гальс. Мы преодолели четыре пятых пути, когда на фоне неба показалась крохотная фигура капитана. Он тут же начал пальбу. Мы было заколебались, недоумевая, что творится, но свисток фельдфебеля заставил нас продолжить движение. По-видимому, капитан не имел права зря расстреливать нас. В противном случае, не сомневаюсь, он целился бы в каждого отстающего. Его пули свистели среди нас, пока мы не достигли холма. Игра была небезопасной.

За три недели переподготовки мы потеряли четырех товарищей: они пострадали от несчастных случаев во время учений. Было еще двадцать раненых: у кого-то воспалилась царапина, полученная при преодолении колючей проволоки, кого-то задело пулей или шрапнелью, кого-то переехал грузовик или учебный танк. Пришлось спасать солдат, едва не затонувших на плотах, изготовленных из шпал.

Мы ходили в бесконечные походы. Как-то несколько часов шли по краю болота по воде, в то время как другой взвод обстреливал нас, из-за чего мы не вылезали из воды и старались спрятать хотя бы головы. Нас учили бросать наступательные и оборонительные гранаты на заранее подготовленный участок. Мы практиковались в штыковом бою, тренировались держать равновесие (в этих упражнениях каждый пятый сломал себе шею). А испытания на выносливость велись без конца. Одно такое испытание проводили в заброшенном газопроводе, который в свое время снабжал несколько городов. Он состоял из двух трубоотводов. Солдаты, которым было приказано пролезть там, узнали на собственной шкуре, что такое клаустрофобия. А подобные испытания проводились сотни раз. Мы занимались по тридцати шести часов кряду. В течение смены устраивалось всего три получасовых перерыва, во время которых мы расправлялись с содержимым котелков и возвращались в казармы чистить форму. После тридцатишестичасовых смен нам полагалось восемь часов сна. Затем следовало еще тридцать шесть часов занятий, и так каждый день. Проводились и ложные тревоги: по сигналу мы вскакивали с нар и неслись на плац в полном обмундировании и снаряжении, и лишь потом могли вернуться ко сну. Первые пять дней пришлось особенно тяжко. Разговоры были запрещены. Тех, кто валился от усталости, взвод должен был поставить на ноги, отхлестав по щекам и облив водой.

Иногда кто-нибудь из нас мог доплестись в лагерь лишь с помощью двоих товарищей. Не доходя пятисот метров до казармы, мы должны были выстроиться, идти строевым шагом и петь, будто возвращаемся с прогулки. Но иногда, как бы ни орал фельдфебель и как бы ни угрожал гауптвахтой, мы так уставали, что ему не удавалось гнать нас в строю. Как он ни бесился, ему приходилось вести за знаменем длинную цепочку полусонных солдат. Наконец мы возвращались в казармы и валились в полном обмундировании и снаряжении на постели; во рту пересыхало, а голова раскалывалась от боли. Но никакие обстоятельства не могли изменить заведенный в лагере порядок: капитан Финк гнул свое, и ему было наплевать на наши кровоточащие десны, и исхудалые лица, и на волдыри на ногах, из которых тоже сочилась кровь. Впрочем, голова болела так, что об остальном мы были не в силах и думать. Просить пощады — бесполезно: на зов о помощи отвечали одной и той же фразой: «Шагом марш! Марш!»

Мы видели и чувствовали совсем немного: русское лето, которое без весны сменило зиму. Грозы и ливневые дожди. Плечи, натертые лямками ранцев и оружием. Тычки, синяки и удары хлыстом. Котелки, наполненные безвкусной жижей. Боязнь оказаться в штрафном батальоне. Боязнь преуспеть и геройски погибнуть на войне. Пустые головы, устремленные в никуда взоры товарищей, которые не видят ничего, кроме земли…

Я получил два письма от Паулы, но от изнеможения даже не смог их разобрать. Злился на самого себя, что не могу написать ни строчки во время восьмичасового отдыха.

Когда я узнал, что на западе, на расстоянии трех тысяч километров от нас, в Париже перестали отпускать спиртное после установленных часов, и парижане считали это «ужасным», то смеялся при мысли о подобной несправедливости.

Одна из крупнейших ошибок немецкого командования во время войны состояла в том, что с немецкими солдатами обращались еще хуже, чем с пленными: и это вместо того, чтобы позволить нам грабить и насиловать, — осудили-то нас в конце концов все равно именно за это.

Мы учились обороне при танковой атаке. За рекордное время выкапывали окопы в сто пятьдесят метров длиной, пять метров шириной и метр глубиной. Нам приказывали плотными рядами занимать окоп и не выходить из него, что бы ни случилось. Затем под прямыми углами на нас пошли три или четыре танка «Марк-3». С разной скоростью они пересекли траншею. Эти чудища весили столько, что земля под ними проваливалась на десять — двадцать сантиметров. Гусеницы танков вгрызлись в землю окопа и проходили всего в нескольких миллиметрах от нашей головы. Мы орали от ужаса. Даже теперь, видя бульдозер, я вспоминаю об этом. Нас выучили, как обращаться с «Фаустпатроном»[11] и использовать для нападения магнитные мины. Надо затаиться в убежище и ждать подхода танка, затем бежать и ставить взрывчатку (во время тренировок чеку не срывали) между корпусом и орудийной башней. Выбежать из укрытия до того, как танк приблизится на пять метров, не позволялось. Затем с отчаянной скоростью мы бросались к чудовищу, хватались за крюк и карабкались на танк, устанавливали мину и справа спрыгивали с танка, совершив особый кувырок. К счастью, в дальнейшем мне ни разу не пришлось взрывать идущий прямо на меня танк.