Я поднял свечу, чтобы она увидела свет, и взмолился:

— Пожалуйста, ничего не бойся! Раз есть ход, он куда-нибудь выведет!

Она не ответила.

— Ну, где же ты, я тебя жду, — позвал я.

— Не могу! Я возвращаюсь! — сказала она и заплакала. — Пусть будет что будет!

— Милая, ну, пожалуйста, я тебе обещаю, мы выберемся, — торопливо заговорил я. — Потерпи, здесь совсем не страшно!

Она не ответила, и я услышал, что она уже рыдает.

— Эй, вы, лучше вылезайте, а то закопаем живыми! — закричал совсем близко чей-то резкий голос. — Сдохнете, как крысы!

— Все, я возвращаюсь, — отчаянно воскликнула Матильда. — Прости, я не могу, не могу! На меня давит!

Похоже, что от клаустрофобии у нее начиналась истерика. От ощущения собственного бессилия, я едва удержался, чтобы не послать все и всех далеко и надолго. С трудом сдержался от бессмысленной брани и оставался на месте, пока не понял, что Матильда вернулась. Было слышно, как радостно загалдели преследователи. Теперь, когда я остался один, и на меня начали давить осклизлые стены, низкий потолок из сгнивших досок, появилось чувство безнадежности.

— Прости! Спасайся! — услышал я последний крик Матильды.

Дальше оставаться на месте было глупо, и я, преодолевая свой страх, пополз дальше. Лаз уходил все дальше, и скоро стало трудно дышать. Свеча совсем зачахла, еле тлела, похоже, что здесь почти не было кислорода. Потом она мигнула и погасла. Наступила полная, непроницаемая, могильная темнота. Появилось чувство, что я погребен заживо. Я собрался, засунул огарок в карман и пополз дальше.

Теперь пришлось продвигаться наощупь. Если судить по времени и усталости, я уже одолел метров сто. Лаз здесь был в удовлетворительном состоянии, только еще один раз попалось место с осыпавшейся кровлей.

Я смертельно устал, тело покрылось потом, саднило руки и колени. Старался не отвлекаться и не паниковать, однако это не очень получалось. Пришлось заставить себя передвигать руками и ногами, не разрешая остановок и передышек.

Теперь главное было терпеть и помнить, что все когда-нибудь кончается.

Я все полз, и с головой начало происходить что-то непонятное, появилось ощущение легкости и как будто наркотического опьянения. Я даже подумал, что тут не так уж плохо. Потом мне захотелось лечь, расслабиться и подольше побыть в тишине и безопасности. Вдруг, я вспомнил, что замерзающие люди испытывают нечто подобное, им становится тепло и уютно, испугался, что сейчас умру и, преодолевая апатию и лень, заставил себя ползти дальше. Скоро на меня навалилась непреодолимая сонливость. Мне кажется, что какое-то время я даже спал стоя на четвереньках. Потом, вроде, проснулся, понял, где нахожусь, и подумал, что вот как все удачно сложилось и мне удалось хорошо отдохнуть.

Воздуха мне теперь хватало и удушье прошло. Я лежал, с наслаждением дыша полной грудью. На душе стало легко и спокойно. Однако что-то мешало, какая-то внутренняя тревога. Сначала я не понял, что именно меня беспокоит, потом удивился, что здесь, где никого не должно быть, я почему-то не один. Пожалуй, именно удивление помогло мне окончательно прийти в себя. Я почувствовал близкую опасность, затаил дыхание, и начал вслушиваться в недалекие человеческие голоса.

— Все равно он не долезет, — негромко сказал незнакомый мужской голос. — Чего нам здесь зря мокнуть!

Я подумал, что говорят, скорее всего, обо мне.

— Барин велел ждать, значит, будем ждать, — сказал еще кто-то. — Сам знаешь, что бывает за ослушание!

Я попытался понять, во сне это слышу или наяву. Для сна голоса были не совсем подходящие.

— Надо же, пять человек уложил, — опять заговорил первый голос. — Ваську жалко, мы с ним были как родные братья.

— Значит такая его судьба, — после долгого молчания сказал второй. — Эх, грехи наши тяжкие.

Я сообразил, что дополз-таки до конца подземного хода, но здесь меня ожидает засада. Судя по голосам, караульных было только двое, но позиции у нас были неравные. Пока я буду выбираться из лаза, они без труда успеют меня убить. Теперь, когда сознание частично прояснилось, я понимал, что мне нужно продолжать терпеть темноту и нельзя ничего предпринимать, нужно ждать или вечера или оплошности часовых.

В непромокаемой, теплой одежде лежать в подземном ходе можно было сколько угодно долго. О судьбе Матильды я старался не думать, хотя в глубине души надеялся, что с ней пока ничего не сделают. Во всяком случае, до того времени, пока не поймут, что случилось со мной.

— Хорошо бы сейчас француза поймать, — опять заговорил первый караульный, — говорят они все с золотой казной. Слышь, Илья, если бы ты горшок золота нашел, что стал делать?

— Уж, придумал бы, — ответил второй, — только где ж его найдешь!

— Не скажи, француз все Москву ограбил, поди, не то, что горшок, цельный котел золота можно отыскать. Моя бы воля, я сейчас к большой дороге подался. Вот где сейчас раздолье! Ты золото уважаешь?

— Мне и так хорошо без всякого золота, живу и ладно, — равнодушно ответил неведомый Илья.

— А я бы хотел богатым быть. Залег бы на печи, да ел с утра до вечера сладкие булки, и чтобы бабы мне пятки чесали!

Второй какое-то время обдумывал слова товарища, потом спросил:

— Зачем?

— Чего зачем?

— Ну, зачем бабам тебе пятки чесать?

— Не знаю, приятно, и так, для куража! Этого-то что-то не слышно, как думаешь, он живой?

— Кто его знает. Если не помер, то, может, и живой. Только не долго ему останется, барин лют на него, за своего колдуна. Если попадется, с живого шкуру сдерет, как с того офицера.

— Да, он когда в сердцах, строг, никому не спустит. Помнишь, как трех заседателей на костре сжег, не посмотрел, что дворяне?

— Понятное дело, нашему барину никто не указ, делает, чего левая нога захочет. Он, поди, самого царя не побоится, одно слово, зверь!

— Так вот, что я про золото размышляю…, — опять начал болтать на излюбленную тему словоохотливый караульный, я же — переваривать полученную информацию. Наш «барин», судя по разговору, оказался большим шалуном. Делает, что вздумается, и все ему сходит с рук.

— …Было бы у меня большое богатство, купил бы я себе красное барское платье, самые наилучшие сапоги и карету, — продолжал делиться своими планами мечтатель. — А если бы…

— Если бы, да кабы, то во рту росли грибы, — перебил его товарищ. — Сходить что ли за водкой, у меня во вьюке баклажка осталась, а то и правда что-то зябко делается.

— Сходи, Илюша, сходи, голубь, — обрадовался мечтатель, — сейчас ты меня угостишь, а в другой раз я тебя угощу. Помянем усопших.

— Ладно, пойду, а ты смотри в оба, чуть что, делай как велено!