Я поднял голову: небо было ослепительно ясным – до боли в глазах. Майя смотрела на меня, ожидая ответа.

– Нет, – сказал я, – у меня нет детей. Я тоже не могу себе представить, как это – иметь детей.

Я не знаю, зачем я солгал. Может, из-за того, что уже упустил момент, чтобы рассказать о семье, которая ждала меня в Боготе; так бывает при новом знакомстве: вы понемногу открываете друг другу информацию о себе, чтобы создать иллюзию близости. Кому-то достаточно просто представится, произнести собственное имя и услышать в ответ имя собеседника, пожать руки или чмокнуть друг друга в щеку, кивнуть в конце концов, а другому нужно с первых минут рассказать о себе нечто несущественное, малозначительное, общее, что тем не менее дает собеседнику почувствовать: вы знакомы, вы больше не чужие друг другу. Третий называет свою национальность или профессию, рассказывает о том, как зарабатывает на жизнь, ведь это многое говорит о нем, во многом определяет его; четвертый говорит о семье.

С момента прибытия в Лас-Акасиас прошло два дня, и мне показалось, что я уже упустил момент рассказать Майе о жене и дочери, и теперь это только вызовет ненужные подозрения, потребует длинных объяснений или идиотских оправданий, или просто покажется странным и не приведет ни к чему хорошему: Майя потеряет доверие ко мне, которое она испытывала до сих пор, а я потеряю уже завоеванные позиции. Она замолчит, и прошлое Рикардо Лаверде так и останется для меня прошлым, скроется в памяти других людей. Я не мог себе этого позволить. А может, была и другая причина.

Держать Ауру и Летисию подальше от асьенды Майи Фритц, ее рассказов и документов, а следовательно, от правды о Рикардо Лаверде, означало уберечь их от заражения, которому подвергся я сам; его истинные причины и интенсивность начинали открываться мне только сейчас, как с неба свалились. Моя зараженная жизнь была только моей, моя семья все еще находилась на безопасном расстоянии от чумы, которая поразила нашу страну, от ее недавней беспокойной истории, от всего того, что охотилось на меня, как и на многих других представителей нашего поколения (других поколений тоже, да, но прежде всего – нашего, родившегося вместе с рейсами самолетов, набитых тюками с марихуаной, вместе с войной против наркотиков и всем, что с ней было связано).

Этот мир, оживший в рассказах Майи Фритц, должен был остаться здесь, думал я, в Ла-Дораде, в долине Магдалены, в четырех часах езды от Боготы, вдали от дома, где меня ждали жена и дочь, возможно, беспокоясь за меня, да, возможно, с озабоченными лицами, но ждали чистыми, не зараженными нашей колумбийской историей, и я был бы плохим отцом и мужем, если бы позволил им войти в нее, в жизнь асьенды в Лас-Акасиас и Майи Фритц, соприкоснуться с Рикардо Лаверде.

Ауре странным образом повезло отсутствовать в самые трудные годы, она выросла в Санто-Доминго, Мексике и Сантьяго-де-Чили. Разве я не обязан был позаботиться о том, чтобы сохранить для нее это счастье остаться неким исключением, этот нечаянный подарок ее родителей? Я хотел уберечь ее, ее и мою девочку, я защищал их. Я решил, что поступаю правильно, и сделал это с искренней убежденностью, почти с религиозным рвением.

– Нет детей? – сказала Майя. – Все говорят, что это одна из тех вещей, о которых не расскажешь, нужно пережить самому. Так или иначе. Дело в том, что она делала это для меня: она придумала папу – с начала и до конца.

– Что, например?

– Ну, – ответила Майя, – например, его смерть.

Так, глядя на залитую ярким светом долину Магдалены, я узнал, как Элейн Фритц объяснила девочке, что случилось с ее отцом.

За предшествовавший его исчезновению год отец и дочь не раз говорили о смерти: однажды Майя увидела, как резали корову голштинской породы, и сразу стала задавать вопросы. Рикардо решил дело тремя словами: «Ее годы истекли». Он объяснил, что годы уходят у всех: у животных, людей, у всех. И у броненосцев, спросила Майя. Да, сказал Рикардо, у броненосцев тоже. И у дедушки Хулио, поинтересовалась девочка. Да, и у дедушки, ответил Рикардо. Итак, однажды в конце 1976 года, когда расспросы дочери об отсутствии отца стали невыносимыми, Элейн Фритц усадила Майю на колени и сказала:

– Папины годы истекли.

– Не знаю, почему она сделала это именно тогда. Может, устала чего-то ждать, – объяснила Майя. – Возможно, были какие-то новости из Соединенных Штатов, от адвокатов или от папы. Писем того времени нет, мама все сожгла. Поэтому говорю вам первое, что приходит в голову: она о чем-то узнала. И решила, что что-то в ее жизни должно измениться. Или что ее жизнь с моим отцом закончилась и начинается какая-то другая.

Она сказала, что Рикардо потерялся в небе. Что иногда это случается с пилотами: странно, но так бывает. Небо очень большое, и море тоже очень большое, а самолет маленький, а тот, которым управлял папа, был самым маленькими из всех, в мире полно таких маленьких белых самолетов. Они поднимаются в небо, некоторое время летят над сушей, а затем над морем и оказываются далеко-далеко, совершенно одни, и некому подсказать им, как вернуться домой. Иногда в них что-то ломается, и они сбиваются с пути. Пилоты не знают, куда лететь. Начало и конец дороги перепутываются, они не знают, где право, где лево, начинают летать по кругу, пока не кончится топливо, и самолеты падают в воду, как девочки в бассейн. Вот и папин самолет упал без шума и грохота, и никто не видел, как он утонул, потому что в тех местах нет жизни, а там, на дне моря, годы у летчиков истекают.

– Почему они не выплывают? – спросила Майя.

– Потому что море очень глубокое.

– И папа сейчас там?

– Да, на дне моря. Самолет разбился, папа заснул, и его годы истекли.

Майя Фритц никогда не ставила под сомнение эту версию событий. В последнее Рождество, которое они провели на «Вилле Елена», Элейн в последний раз срезала желтоватый куст и украсила его хрупкими цветными шарами, приводившими девочку в восторг, оленями, санями и карамельными тросточками, под весом которых гнулись ветки.

В январе 1977 года произошло несколько событий: Элейн получила письмо от бабушки и дедушки, где говорилось, что впервые в истории Майами шел снег; президент Джимми Картер простил вьетнамских уклонистов; Майк Барбьери – а Элейн всегда втайне считала его одним из таких уклонистов – был убит выстрелом в шею, его обнаженное тело обнаружили на берегу реки Ла-Миэль, он лежал лицом вниз на берегу, его залитая кровью борода была мокрой, течение реки играло его длинными волосами.

Крестьяне, которые его нашли, сначала сообщили об этом Элейн, а только потом уже властям: она ведь тоже была гринго. Ей пришлось присутствовать на судебном разбирательстве, прийти в муниципальный суд с открытыми окнами и включенными на полную мощь вентиляторами, которые то и дело сдували бумаги со столов, чтобы сказать: да, она знала его, и нет, она не знала, кто мог его убить. На следующий день она упаковала в ниссан все, что туда поместилось: одежду, свою и дочки, сумки, набитые деньгами, броненосца, которого звали так же, как убитого гринго, и отправилась в Боготу.