– Когда это было?

Я мысленно прикинул, вспомнил что-то, и у меня по спине пробежали мурашки от удовольствия.

– Мне было двенадцать. Я на год старше вас. Мы были там в одно время, Майя.

– В декабре восемьдесят второго?

– Да.

– Мы были там в одно время, – повторила она. – Невероятно, правда?

– Но я не уверен, что…

– Мы были там в один и тот же день, Антонио, – сказала Майя. – Я в этом совершенно убеждена.

– Но ведь это мог быть и любой другой день.

– Не рассказывайте мне сказки. Это же было до Рождества, правда?

– Да, но…

– В каникулы, так?

– Это уж точно.

– Стало быть, на выходных, иначе взрослые не смогли бы поехать и взять нас. А сколько выходных было до Рождества? Допустим, три. Какой был день, суббота или воскресенье? Наверняка суббота, потому что из Боготы всегда ездили в зоопарк по субботам, взрослые не любят возвращаться в офис на следующий день после таких долгих поездок.

– Но, в любом случае, суббот было три, – сказал я. – Почему вы думаете, что мы выбрали одну и ту же?

– Я знаю это.

– Но откуда?

– Оттуда. И больше не доставайте меня. Мне рассказывать дальше или нет? – Майя не дождалась моего ответа. – Итак, мы съездили в зоопарк, а когда вернулись, то первое, что я сделала – стала расспрашивать маму, где именно находился наш дом в Ла-Дораде.

Мне показалось, я что-то узнала по дороге туда, может, знакомый пейзаж, или гору, или поворот, или съезд с шоссе к «Вилле Елена», ты как раз проезжаешь мимо, когда едешь в асьенду «Неаполь». Должно быть, я что-то узнала и стала донимать маму. Между прочим, впервые с тех пор, как мы уехали, и она очень удивилась. Я расспрашивала ее и потом, я всегда говорила, что хочу вернуться. Дом в Ла-Дораде стал для меня чем-то вроде земли обетованной, понимаете? И постепенно я готовилась к возвращению. А началось все с зоопарка. А теперь вы мне говорите, что, может быть, мы встречались там, в зоопарке, не зная, что вы – это вы, а я – это я, и что однажды мы встретимся.

Что-то изменилось в тот момент в ее взгляде, ее зеленые глаза стали чуть больше, дуги ее тонких бровей поднялись, как будто их нарисовали заново, а ее губы, ее алые губы дрогнули. Я бы не смог это доказать, да и комментировать было бы безрассудно и глупо, но в тот момент я подумал: так делают девочки. Так ты похожа на маленькую девочку.

– Вы не были там с тех пор? – спросила она. – Я – нет, ни разу. Мне говорили, там все потихоньку разваливается. Но мы ведь все равно можем поехать, посмотреть, что осталось, увидеть то, что мы помним. Как вам идея?

Вскоре мы уже ехали по дороге в Медельин, в самую жару, точно так же, как это сделали Рикардо Лаверде и Элейн Фритц двадцать девять лет назад, причем на том же самом ниссане цвета слоновой кости. В стране, где на улицах часто встречаются модели шестидесятых годов – «рено» и «фиаты», грузовики «шевроле», которые могут оказаться и лет на пятнадцать старше, – не было ни удивительным, ни чудесным, что джип выжил, точно такие же сотнями бегали по дорогам. Но это ведь был не просто такой же джип, как другие, а первый большой подарок, который Рикардо Лаверде купил своей жене на деньги, заработанные на полетах, на деньги от марихуаны. Двадцать девять лет назад они вдвоем ехали по долине Магдалены, как мы сейчас, они целовались на этом сиденье и говорили, что хотят ребенка. А теперь мы сидели на их местах и, возможно, чувствовали ту же влажную жару и такое же облегчение, когда прибавляли скорость и воздух наполнял машину, пусть даже нам приходилось повышать голос, чтобы услышать друг друга. Но это было лучше, чем умереть от жары.

– Надо же, джип еще жив, – сказал я преувеличенно громко, как актер в очень большом театральном зале.

– Представьте себе, – ответила Майя. Она подняла руку и показала на небо. – Смотрите, военные самолеты.

До меня долетел шум самолетов, но, когда я выглянул, чтобы рассмотреть их, обнаружил только стайку ястребов, кружащих на фоне неба.

– Я стараюсь не думать о папе, когда вижу самолеты, – сказала Майя, – но ничего не выходит.

Над нами пролетело еще одно звено, и на этот раз я мельком увидел их: серые тени пересекали небо, двигатели сотрясали воздух.

– Он хотел быть среди них, – сказала Майя. – Внук героя.

На дороге внезапно возникли солдатики в форме, вооруженные винтовками, которые они прижимали к груди, как спящих питомцев. Перед мостом через Магдалену мы сильно сбавили скорость и ехали так близко от них, что боковые зеркала джипа почти касались стволов их винтовок. Солдаты казались детьми, вспотевшими и напуганными, хотя их миссия – охрана военной базы – явно представлялась им такой же значительной, как их шлемы, униформа и высокие кожаные ботинки, слишком жаркие для наших жестоких тропиков.

Когда мы проезжали ограду базы под куполом из зеленой ткани, обвитую сложным лабиринтом из колючей проволоки, я увидел табличку, на которой белыми буквами на зеленом фоне было написано: «Фотографировать запрещено», и еще одну надпись черным по белому: «Права человека – ответственность каждого». По другую сторону забора виднелась асфальтированная дорога, по которой ехали военные грузовики; далее, на высоком пьедестале, как музейная реликвия, стоял канадский истребитель «Сабр». В моей памяти образ этого самолета, который так нравился Рикардо Лаверде, теперь связан с вопросом, который тогда задала мне Майя:

– Где вы были, когда убили Лару Бонилью?

Люди моего поколения часто так поступают: мы спрашиваем друг друга, что мы делали во время тех или иных событий восьмидесятых годов, которые, помимо нашей воли, определяли или меняли нашу жизнь. Я всегда считал, что так мы пытаемся сгладить последствия того десятилетия, унять ощущение незащищенности, с которым выросли, пытаемся убедить себя, что мы не одиноки. Эти разговоры обычно и начинаются с убийства Лары Бонильи, министра юстиции.

Он был первым и самым влиятельным среди юристов, кто открыто объявил войну наркокартелям; именно с его убийства все это и началось: киллеры-подростки на мотоциклах догоняют машину, в которой находится жертва, и расстреливают в нее рожок компактного «узи», даже не сбросив скорости.

– Я был дома, делал домашнее задание по химии, – ответил я. – А вы?

– А я болела, – сказала Майя. – Аппендицит, представляете, мне только что сделали операцию.

– Разве у детей бывает аппендицит?

– Представьте себе, бывает. Помню суматоху в клинике, медсестры снуют туда-сюда, как будто я попала в фильм о войне. Все знали, кто убил Лару Бонилью, но никто до последнего не верил, что они на это пойдут.

– Да, это было что-то новое, – сказал я. – Помню, папа сидел в столовой, уперев локти в стол, обхватив голову руками. Он так и не притронулся к еде. И ничего не сказал.

– В тот день мы как будто оказались в другой стране, правда? По крайней мере, я так это помню. Мама испугалась, я видела страх в ее глазах. Конечно, она знала много такого, чего не знала я… А когда убили Галана?