– Вечером в пятницу, в середине года. Я тогда был… с одной знакомой.

– Как мило, – сказала Майя, криво улыбнувшись. – Вы развлекались, пока разваливалась страна. Она была вашей невестой?

– Нет. То есть должна была стать. По крайней мере, мне так казалось.

– Ух ты, безответная любовь, – засмеялась Майя.

– Во всяком случае, ночи мы проводили вместе, пусть даже вынужденно.

– Любовники комендантского часа, – заметила она. – Хорошее название, нет?

Она нравилась мне такой – веселой, нравились едва заметные морщинки, которые складывались у ее глаз, когда она улыбалась. Впереди нас оказался грузовик с большими молочными бидонами, похожими на неразорвавшиеся бомбы, на которых сидели три подростка без рубашек. Увидев нас, они почему-то рассмеялись. Помахали Майе, послали ей воздушные поцелуи; она прибавила скорость, обогнала их и ответила тем же. Она сделала это насмешливо и игриво, но было что-то в ее кокетливой улыбке (и жесте кинозвезды), что наполнило этот момент неожиданной чувственностью, по крайней мере, мне так показалось.

С моей стороны дороги в болоте, которое виднелось в просветах между кустарником, мелькнули два водяных буйвола; их мокрые шкуры блестели на солнце, а гривы прилипли к шеям.

– А в день, когда взорвали самолет «Авианки»? – спросил я.

– Вот тогда все и пошло к чертям, – ответила Майя.

После убийства кандидата в президенты Галана его политические знамена, в том числе борьбу с незаконным оборотом наркотиков, унаследовал юный провинциальный политик Сесар Гавириа. Чтобы убрать его со сцены, Пабло Эскобар приказал заложить бомбу в его самолет, и тот даже не успел набрать высоту.

Бомба взорвалась вскоре после взлета, и обломки развалившегося самолета – а с ними тела трех пассажиров, которые, по-видимому, погибли не от самого взрыва, а при падении на землю, – рухнули на Соачу, в то же самое место, где во время демонстрации был расстрелян на деревянной платформе кандидат в президенты Галан. И я не думаю, что это было простым совпадением.

– Тогда мы поняли, – сказала Майя, – что эта война шла и против всех нас тоже. Убедились в этом. Вне всяких сомнений. Конечно, потом были и другие взрывы. Не знаю, как вам, но нам они казались несчастными случаями. Ну, я тоже не уверена, что «несчастный случай» – правильное слово. Это ведь когда кому-то не везет… А самолет Гавирии – это совсем другое. По крайней мере, мне и многим другим так казалось. Как будто поменялись правила игры. В том году я поступила в колледж. Собиралась стать агрономом, наверное, я уже твердо решила вернуться и восстановить дом в Ла-Дораде. Но мне понадобился еще целый год, чтобы осознать.

– Что осознать?

– Что я боюсь. Что когда у меня ноет в желудке, кружится голова, я становлюсь раздражительной – все это только от страха, а не из-за женских недомоганий. Мама, конечно, тоже боялась, может, даже больше, чем я. Ведь потом были другие покушения, другие взрывы. Ну, как тогда у штаб-квартиры Службы безопасности, когда погибло сто человек. Или в торговом центре, там пятнадцать. Или в другом сколько-то… Особенное время, да? Не знаешь, когда придет твоя очередь. Волновались, когда кто-то не приходил вовремя. Всегда знали, где ближайший таксофон, чтобы сообщить: с тобой все в порядке. Если его не было, стучались в первую попавшуюся дверь, и тебе давали позвонить. Живешь и ждешь: то ли у тебя убьют кого-то из близких, то ли тебе придется успокаивать их, что тебя нет среди убитых. Мы ведь все сидели по домам, помните? Избегали людных мест. Дома друзей, дальних знакомых – любой дом был лучше общественного места. Не знаю, понимаете ли вы меня. В конце концов, мы ведь жили вдвоем с мамой, а у вас, наверное, все было иначе.

– Все так и было, – сказал я.

– Тогда вы меня понимаете, – кивнула Майя.

Вокруг нас лежала зеленая саванна, на заднем плане виднелись серые горы, как на картинах Арисы[55]. Я положил руку на спинку сиденья, которое в этой модели широкое и не прерывается, так что ты чувствуешь себя как на свидании.

С порывом ветра и прыжком ниссана на очередной кочке волосы Майи коснулись моей руки, мне понравилось это прикосновение, и я искал его с тех пор.

Мы миновали прямой отрезок шоссе, который проходит по животноводческим асьендам с бесконечными поилками под навесами и армиями коров, лежащих под кронами акаций. Переехали мост через реку Негрито с ее темными водами и грязными берегами с хлопьями пены и годами накопившимся мусором из деревень, в которых отходы сбрасываются в ту же воду, где стирают одежду.

Когда мы проехали пункт оплаты за проезд и оказались перед еще одним мостом через Магдалену, Майя рассказала, что случилось с ее матерью в конце 1989 года.

Я смотрел на реку за желтыми перилами моста, на песчаные островки, которые вскоре, когда наступит сезон дождей, скроются под коричневой водой, а Майя рассказывала о том дне, когда она вернулась из университета и нашла Элейн Фритц в ванной, почти в пьяной отключке, цепляющуюся за унитаз, как будто тот собирался вот-вот сбежать. «Моя девочка, – говорила она, – моя девочка пришла. Моя девочка уже выросла. Моя девочка уже большая».

Майя с трудом дотащила ее до кровати и осталась рядом, время от времени касаясь ее лба; в два часа ночи приготовила ей травяной чай, поставила бутылку с водой на тумбочку у кровати и принесла две таблетки болеутоляющего для борьбы с похмельем; а потом услышала, как мать сказала, что не может больше, что она пыталась, но нет больше сил это терпеть, что Майя стала взрослой и может сама распоряжаться своей жизнью так же, как когда-то распорядилась она сама. А через шесть дней она села в самолет и вернулась в Джексонвиль, Флорида, США, в тот же дом, из которого уехала двадцать лет назад с мечтой стать волонтером Корпуса мира в Колумбии. Получить жизненный опыт, оставить свой след, внести свой вклад и все такое.

– Но страна изменилась, – рассказывала Майя. – Через двадцать лет она не узнала свой город. Мне всегда нравилось письмо, которое она написала в конце шестьдесят девятого, одно из первых. Где мама пишет, что Богота – скучный город. И она не знает, сможет ли долго жить там, где ничего не происходит.

– Джексонвиль, где это? – спросил я.

– Севернее Майами, гораздо севернее. Я там не была, видела только на карте. Никогда не была в Штатах.

– Почему вы не уехали с ней?

– Не знаю, мне было восемнадцать лет, – ответила Майя. – В этом возрасте жизнь только начинается, ты ее только-только открыл. Не хотела расставаться с друзьями, начала кое с кем встречаться… Забавно, но, как только мама уехала, я поняла, что Богота не для меня. Одно к одному, как говорят в кино. И вот она я, Антонио. Двадцать восемь лет, не замужем, но не прочь, все еще неплохо сложена и живу одна со своими пчелами. Вот она я. Умираю от жары и везу незнакомца, который хочет посмотреть зоопарк мертвого гангстера.