Поиски Н-209 имели ряд побочных эффектов. В сущности, вся история, экономика и филология СССР были побочными эффектами его стремления в стратосферу, так это представлялось Бровману, ибо он умел заниматься лишь главным делом – другого не признавал. Так доказательство теоремы Ферма, в течение четырехсот лет никем не доказанной и неохотно сдавшейся лишь за пределами большой истории, привело к появлению нескольких новых областей алгебры, любопытным физическим гипотезам и даже созданию одного прибора, с замечательной хитростью выявлявшего поддельные трамвайные билеты.

Осенью в процессе розыска в верховьях Вилюя пилот Индукаев открыл малую народность, не нанесенную до того ни на какие карты, равно и не внесенную в реестры; снижаясь вследствие поломки, он увидел непредусмотренных людей, приведен был в их стойбище и донес сведения о них до большого мира. Впервые, собственно, они были открыты ссыльным географом польского происхождения Коробчевским (как магнитом тянуло туда поляков!), но открытие его умерло вместе с ним, ибо он остался в стойбище, опутанный любовью к местной красавице. Женщины этого племени, называвшие себя «огуэн», что в переводе с их языка означает «коренные», в самом деле отличались изысканной красотой. Мир в мифологии огуэн делился на «коренных» и «предателей». Предателями назывались все, кто ушел жить в более приемлемые погодные условия. Согласно космологии огуэн, когда-то все люди, созданные верховным божеством из снега и льда, жили в верховьях Вилюя, но потом расползлись по земле в поисках лучшей жизни и забыли свои корни, а огуэн остались верны полярной родине. Через понятие «родина» определялось ими все: закат был красив, как родина, олень вкусен, как родина, умерший возвращался на родину; все же негативное определялось через понятие «предательство», «измена», «кукуюн»: изменой была плохая погода, желудочная слабость, зубная боль (других болезней, кроме желудочной и зубной измены, огуэн не знали). Миф о переходе монголоидов из теплых краев в приполярные вследствие бегства от ледника, таким образом, ни на чем не основан и благодаря открытию Индукаева подвергся ревизии: монголоиды, как и все приличные люди, изначально жили на севере, но предали свои ценности и ушли на торговый юг, тогда как истинные прародители человечества остались верны Приполярью. Адам и Ева были созданы в аду, где им и место, но бежали в рай, где частично растаяли, частично же выродились. Исправить эту несправедливость рожден был Сталин, установивший Приполярье везде. Индукаева среди огуэн тоже считали некоторое время предателем, поскольку он ушел на юг и вскоре опубликовал сборник песен народности огуэн о Сталине; но потом он затосковал, вернулся и стал коренным. Дело в том, что верховное божество пообещало народу огуэн, что те, кто никуда не уйдет и все выдержит, рано или поздно дождутся потепления на полюсе, тогда как в остальном мире похолодает навеки; миф о награде за долготерпение встречается также в сказке «Морозко», восходящей к древнейшему фольклору Приполярья. Судя по некоторым признакам, конец времен уже близок: то, что мерзлота отступает с каждым годом, еще не главный признак, а признак то, что везде уже хуже, чем на полюсе. Верховное божество не лжет своим детям, утютюн.

Как всегда, начали выясняться предчувствия, приметы, предпосылки. Мухин – тоже специалист, король кондитерских, называемый известинцами «собственный корреспондент пищепрома», заметил, что экипаж был неслетанный. Откуда только слово вытащил. Ты знаешь что, Лёша, сказал ему, не сдержавшись, Бровман, пиши про карамель, ты в этом понимаешь. К твоему сведению, Волчак с Дубаковым в первый раз летели вместе, до этого два раза рыбачили. Мухин сник, но Бровман был в своем праве. Он переживал, в конце концов, личную утрату. Если бы случился взрыв на Белевской макаронной фабрике, у него хватило бы такта не лезть с версиями. Дальше оказалось, что уже в мае было понятно – ничего не выйдет. А потом Дубаков признался Бровману, что еще в мае все понял: ничего не выйдет. Якобы 25 мая был разговор на Самом Верху. Гриневицкий пользовался тогда неограниченным доверием и попросился лететь на дальнем бомбере Веневитинова. Дубаков тогда со всей решимостью сказал: товарищи, на этой машине лететь нельзя. Это бомбер, он по техзаданию не предназначен для сверхдальних перелетов. «Товарищ Дубаков, – мягко сказал Хозяин, – это не вопрос техзадания. Мы тут сами решаем, что чему предназначено. Я, может быть, предназначен был стать священником, но вы же видите, как получилось? Вы являетесь, насколько мы помним, шеф-пилотом завода 22». – «Так точно», – сказал несчастный, подобравшись. «Так вот и доведите машину за два месяца, доложите о конструктивных наработках и ознакомьте товарища Гриневицкого с особенностями управления». Все знали – это уж была точная примета, – что, если приводятся примеры из личной биографии, возражать не следует, потому что налицо личная заинтересованность в решении. И говорили же Грину понимающие люди: куда ты гонишь? Полюс не убежит, в Штатах никто на подобный перелет не даст денег, сказал же Линдберг – тридцатые годы останутся за Советами. Но ему надо было срочно. Дорвался… Однако у Бровмана уже появились свои соображения – именно потому, что Гриневицкому был нужен не рекорд. Он это понимал теперь с ужасной ясностью и корил себя за близорукость.

Ты недопонимаешь, недоучитываешь, год спустя говорил Бровману Орлец с вечным своим отвратительным «недо». Все у него были недо, он один пере. Ты недооцениваешь масштаб борьбы. Если самолета не нашли, это может означать только одно. Да, именно это. Он увел его к американцам, новейшую машину, и будет до конца дней кататься в масле. Как ты можешь, возмутился Бровман, ведь он погиб, он тебе не ответит… Погиб Петров, веско сказал Орлец, и все это видели. Погибла Степанова. Но того, как погиб Гриневицкий, не видел никто, хотя катастрофа произошла предположительно в зоне наблюдения двух полярных станций. Это первый случай в истории Арктики, что не найдено вообще ничего. «Но Амундсен?!» – чуть не заорал Бровман. «От Амундсена нашли бензобак, – отбился Орлец, – и рыбаки видели, как он садился. Здесь никто не видел ничего. Уверяю тебя, он сейчас над нами подсмеивается. Я всегда говорил, что полякам доверять нельзя, что малым странам вообще доверять нельзя – они только ищут, к кому приткнуться». Орлец был на стороне больших батальонов.

Разумеется, Бровман не мог в такое поверить. Гриневицкий, конечно, гордец, пусть даже сноб, но не перебежчик, он слишком себя любил, чтобы стать предателем. И что за мания всюду видеть предателей? Но Гриневицкий – поляк, а следовательно, под подозрением: чужой, а теперь всякий чужой был вредителем, только скрывавшимся до поры. И очень возможно, что так оно и было, но Грин… Однако не успели еще затихнуть поиски, как про Грина стали говорить неуважительно, а то и с прямым осуждением. Волчак, как писали в газете, в тридцать пятом сам клещами скусывал головки с болтов, чтобы только облегчить самолет, срезал запасы пищи вполовину, чтобы взять топливо, и хотел отказаться от аварийного бота – в результате сбросил с машины сто двадцать кило! А Гриневицкий настоял, чтобы самолет был покрашен в «его» цвета, – скажите, наследный принц, личная геральдика! – и утяжелил тем самым на пятьдесят кило, потому что прежнюю краску толком не содрали. Все для показа, все ради эффекта! «Все-таки он был не наш», – сказал Волчак однажды, будто теперь только он должен был решать, кто наш и кто не наш; и кажется, к тому действительно шло.