А дальше стало всплывать многое. Припомнили разговоры Гриневицкого о том, что в Америке лучше поставлен летный быт, что со временем границы станут прозрачнее, что в Шмидте от большого ученого только борода, – и выходило, что перелет был Грину нужен единственно для того, чтобы спастись, потому что в условиях нарастающей чистки он был кандидат на отчисление из отряда, а то и похуже. Если бы он перелетел, он был бы герой и триумфатор, а если бы отложил на весну, то мог встретить ее уже и непонятно где. Особенно же печально было Бровману, что иные нескрываемо радовались. Выходило, что жить можно, только пока ты победитель. Вообще, была эпоха победителей, все остальные тут же начинали рассматриваться как скрытые злодеи, нетоварищеские парни. Выходило, что и он, Бровман, вызовет в случае чего не дружную скорбь, а тайную догадку, что и раньше у него кое-что было не так, и в целом он был чуждый; он никогда не запоминал благодеяний, которыми одаривал ребят, хоть героев, хоть фотографов, хоть братьев-репортеров, а случись любая или вовсе роковая неприятность, и вспомнят только, как ты закурить не дал, куркуль, собственник. Причем никто и не вспомнит, что не курил.

Точку поставил Софичкин, вернувшись с той самой базы, откуда не хотел его забирать Грин. Что же, сказал Софичкин, боролся и напоролся. Я на досуге читал общую психологию, занятно. (Читал он не психологию, а психиатрию, потому что у дочки обнаружилась неизлечимая душевная болезнь, вся эта внезапная задумчивость оказалась не к добру, и в классе она вдруг подожгла занавески; лечилась теперь, по совпадению, на лесной даче неподалеку от Щелкова, много буйствовала и затихала на мгновение, только когда начинали дребезжать окна от рева самолетов; и многие больные затихали, а то уж думали эту дачу переносить.) Так вот, я прочел там, что доктор Оливер, открыв адреналин, исследовал также и адреналиновую зависимость. Человек, помещая себя в экстремумы, испытывает блаженство, и некоторые к нему особо чувствительны. Особенно если вне основных занятий человек беспомощен, неуспешен. (Софичкин-то был успешен, конечно. Дочь чокнутая, и это признак гениальности.) А у Грина жена была да сплыла, о чем он говорить не любил. И потому Гриневицкому надо было летать все быстрей, подниматься все выше, забираться все дальше. И вот он забрался, и затянул с собой шесть человек. Не находя себя в обычной жизни и работе, попал в зависимость от рекордов и славы. И это всегда так кончается.

Насчет славы уточнил Харон (Бровман со многими разговаривал о Грине, подумал, не сделать ли книжку? Все-таки в последнем их разговоре Грин, можно сказать, обещал взять его с собой, а такой разговор обретает особенный смысл). Ты понимаешь, сказал Харон, что дело в брате? Брат Сигизмунд ставил рекорд сверхдальности, по меркам тридцать третьего года предприятие безумное, самолет польский, работы Дабровского, сугубо спортивный. Самолет разбился, пилот насмерть, штурман выжил. Если бы наш Юзеф превзошел брата, это был бы урок всей Польше, даже биологический: брат, летающий и возросший в наших условиях, оказался крепче и дальнолётнее польского. Идеальный эксперимент. А вообще, говорят, у братьев особенные связи, так что вполне может быть, брат попросту перетянул его туда. Но они ведь не близнецы, уточнил Бровман. Не близнецы, но все равно связь. Когда у меня сестра в прошлом году болела в Саратове воспалением легких, я очень кашлял.

Между тем все было иначе.

13 августа в 14 часов по Москве прошли полюс, и молодой Соболев доложил, что крайний правый двигатель звучит нехорошо. В другое время Гриневицкий обругал бы его за такое сообщение и потребовал точности, но в воздухе у него включалась интуиция, и он сам уже полчаса слышал, что четвертый двигатель нехорош. Он ответил коротким «да» и снова погрузился в раздумья.

Раздумья эти были особого рода. В небе Гриневицкому приходили совсем не те идеи, что на земле. Надо было бы сосредоточиться, но так думали дураки. Напротив, появлялась изумительная широта мысли. Он успел подумать о моторе, о роковом своем невезении, о том, что Надя ждет, а он для странной девочки Нади единственный шанс, о том, что возвращаться назад нельзя ни в коем случае, о том, что он, безусловно, сделает то, для чего был с самого начала предназначен, то, на что у него не хватило мощности над Уэленом; но теперь у него были четыре мотора, пусть три, но были, и он сделает то, что категорически запрещалось даже обдумывать. Он понимал, что рискует не двумя, как над Уэленом, а шестью жизнями, кроме своей, но именно сейчас Бог – невидимый, непризнаваемый, но всегда ощущаемый Бог всех летчиков – поставил его в ту ситуацию, к которой он готовился всю жизнь: либо погибнуть, либо выиграть, и потому придется выигрывать. Это была идеальная ситуация для каждого полярника – и, если вдуматься, для каждого изгоя. И потому он начал плавно набирать высоту, вырываясь из плотной облачности.

– Пора радировать, – сказал Смирнов, хороший, умный радист Смирнов, которого было бы особенно жалко, но Гриневицкий знал, что на этот раз все будет как надо. На высоте открывался третий глаз.

– Радируйте, – сказал он. – Четвертый двигатель барахлит, идем в плотной облачности.

– Может, поискать ближайшее… – начал было Соболев, но осекся.

– Мы дойдем до Фэрбанкса, – спокойно сказал Гриневицкий. Тут стали особенно чувствоваться перегрузки, потому что они перли вверх, до отметки в семь тысяч, на которой, он знал, облачность закончится. – Потерпите немного, друзья. Будет трудно, конечно.

Облачность не могла уже продолжаться на такой высоте, он точно знал, что облаков на семи тысячах не бывает, и то, что Волчак с Дубаковым и Чернышевым видели их, было либо ошибкой, либо желанием прибавить себе героизма: проверять было некому. Гриневицкий специально обсуждал это с Бровманом. Это были облака, но не те облака, сквозь которые они летели на Уэлен. Это была густая, физически ощутимая взвесь, та самая ночь, которая сгущается перед рассветом, – последняя попытка задержать его перед окончательной, бесспорной удачей. И несмотря на тяжесть в груди и страшную, все усиливающуюся боль в ушах, Грин пер и пер вверх, понимая, что за этим рубежом настанет божественная легкость. Смерть? Нет, смертью не пахло. Он никогда еще не чувствовал себя настолько живым. Он выжимал, как и обещал, триста и триста двадцать и чувствовал, что машина может выдать триста пятьдесят.

– Правый крайний греется, – с трудом выговорил Марьин. Он староват был для этих перегрузок.

Что правый грелся – нехорошо, но они могли свободно тянуть на трех. Это была не простая машина, Гриневицкий чувствовал ее. Он рванул выше, и тут случилось неожиданное: на них стал наваливаться сон. Такой сон Грин чувствовал однажды, когда купался в бурю на Волге и доплыл до острова на середине, штормило сильно, добрался едва – и его тут же сморило. Тогда его одного, а тут всех. На несколько минут – никто не сказал бы потом, пять, семь, двенадцать – все погрузились в дремоту, а проснулись от волны тепла, даже жара.

– Что это, горим? – спросил Смирнов.

– Нет, – хрипло сказал Марьин. – Непохоже.

Но тепло нарастало, а между тем его быть не могло.