– Солнце! – крикнул Соболев. Они прорвались. Неба не было еще толком видно, но они вырвались из проклятой облачности и шли на высоте восемь сто, невозможной для самолетов этого класса. Внизу лежал слой облачности, похожий на чайный гриб, и немыслимо было представить, что они семь тысяч метров шли сквозь эту медузу.

– Связи нет, – доложил Смирнов.

– Да черта ли, – небрежно заметил Грин. По идее, все они должны были задохнуться, но вот дышали, и к маске прибегнул только техник Левыкин. А нечего было пить, про его моральный облик Грина предупреждали, но Грин как раз уважал пьющих. Ему почему-то было весело. К тому же внизу появились разрывы. Они шли четко над полюсом, до Фэрбанкса оставалось не больше полутора тысяч километров, это была ерунда по сравнению с теми восемью тысячами, что они проделали. Скорость была порядка трехсот, но нарастала, а ведь Грин ничего не делал для этого. Он сам, должно быть, запьянел на сверхъестественной высоте. Небо имело странный фиолетовый оттенок.

Гриневицкий почувствовал потребность слегка подбодрить не в меру изумленный экипаж и запел «Hej, tam gdzieś znad czarnej wody», но экипаж его почему-то не слышал. Да, странно, почему экипаж не слышал его и сам он не слышал себя? А между тем скорость росла, вот уже она дошла до той грани, за которой кончался указатель. Указатель, видимо, сломался. Указатель истинной воздушной скорости сломался также. Если следить по темпам приближения к темному просвету, они шли гораздо быстрее трехсот и даже быстрее четырехсот.

– Командир, – вдруг сказал Соболев. – Шеф. Уже нельзя вернуться.

– Но мы не собираемся возвращаться, – недоуменно ответил Грин.

– Я имею в виду, что нельзя вернуться вообще.

– Вы имеете в виду, что мы находимся там, откуда не возвращаются? – с удивительной легкостью спросил Грин.

– Нет, я не знаю, где мы находимся, – непонятно ответил Соболев.

– Ваше дело знать не то, где мы находимся, а состояние приборов, которое оставляет желать, – проговорил Грин и вдруг расхохотался – такая глупая вышла фраза.

– Мое дело знать про то, что мое дело, а что не мое дело, – сказал Соболев и тоже расхохотался.

– Мать жалко, – заметил Марьин жалобно.

– Погодите, погодите про мать. Еще не все свои дела мы сделали и не всего достигли.

Гриневицкий чувствовал себя слегка пьяным. Синева вокруг была почти лиловой, грозной, а солнце почему-то розоватым. Заката же не бывает, подумал Грин, значит, оно всегда такое, как бы размазывает закат на весь день. Он заглянул в просвет, который оказался прямо под ним. Там мелькнули контуры непонятно чего, но явно контуры и явно земли.

– Я снижусь, посмотрю, – сказал он дружелюбно, хотя в его обязанности не входило отчитываться перед экипажем.

– Хорошо, – согласился Левыкин, хотя в его обязанности не входило оценивать действия командира.

– Правый крайний двигатель вышел из строя, – предупредил Марьин.

– Но мы прекрасно летим, – возразил Грин.

– Мы летим прекрасно, но он вышел из строя.

– Почему не дымит?

– Я же не говорю, что он горит. Я просто слышу, что он стучал и замолчал.

Грин прислушался. Действительно, они шли на двух двигателях, но физическое чувство сопротивления ушло совсем. Они на двух шли лучше, чем на четырех. Так бывает, когда отключишься от выполнения двух неприятных задач и продолжишь выполнять только две приятные.

На этот раз облачность была не столь мощной, и они прошли толщу медузы за каких-то четыре минуты, три из которых Грин провел в приятном полусонном оцепенении. Он видел себя на берегу полусонной реки, в которой жили непременно голавли. Надя выходила из воды, странная девочка, подумал он, я ее не заслуживаю, niegodny. Откуда она такая взялась, почему со мной, почему терпит все это? Но тут он очнулся, очнулся всерьез, по-настоящему. Под ним был ярко-синий сверкающий океан и в нем контуры. Но это был не лед, это был остров, которого здесь не было и быть не могло.

– Остров, – потрясенно выдохнул Соболев. – Тут нет острова.

– И быть не может, – подтвердил Грин.

Вдали они заметили цепь небольших островов с пятнами зелени, что никак не соответствовало климату. Прекрасно, подумал Гриневицкий, я нарастил скорость и прорвался наконец туда, куда рвался всегда, я теперь дома… Он и вправду был дома, в краю тех внезапных ливней, которые всегда мерещились ему, но он никогда не верил, что туда можно попасть. Разве что в раннем детстве, когда, возвращаясь с ярмарки, они с дядькой проезжали удивительную деревню Zachwyt, Восторг, это было прямо написано на указателе, но дядька сказал, что они торопятся, и потому они туда не заехали, а между тем это был единственный шанс. Сколько раз потом Гриневицкий ходил туда пешком, ездил верхом – там не было деревни с таким именем, ее нигде не было. Тебе приснилось на возу, сказала мать. Но я не спал, возмутился восьмилетний Гриневицкий, я видел!.. Вот в том и беда, что всегда спешим. Надо или остановиться, или уж очень сильно спешить; и теперь он спешил достаточно сильно.

– Друзья, – сказал Грин, – я забыл вас спросить, но, может быть, вам совсем не хотелось сюда? У каждого же на этот счет свои представления…

– Хотелось, не хотелось, – проворчал Марьин. – Теперь-то чего…

– Тоже верно, – сказал Соболев.

Они снижались, и уже видны были роскошные поля, полные тех нежно-лиловых асфоделей, что называются иммортелями, и тех ослепительных бельэтажей, за которыми широко распахиваются кумкват-дестриматоры. Хотите ли вы знать? Нет, вы не хотите знать.

Женщина, на которую обратил внимание инженер Березин в первый день двухнедельного крымского отпуска, выглядела лет на двадцать пять. Так оценил он наметанным глазом холостяка. Она лежала на пляже санатория имени Либкнехта под Алупкой в закрытом синем купальнике. Березин привычно оглядывал песчаный пляж и не находил, на чем отдохнуть глазу. Сам он был крепкий, спортивный, большеносый, слегка близорукий, с чутьем истинного яхтсмена, равно натренированным на приключения и опасность. В ленинградском яхт-клубе на Елагином острове он считался ветераном.

Путевка в Крым в разгар бархатного сезона, в первой половине сентября, досталась ему нелегко, но Березин был активист, водил детей сотрудников в яхтенные походы, география которых серьезно расширилась за счет Клязьминского водохранилища. Березин с коллегами его и проектировал. Двенадцать бесполезных деревень ушли под воду, и на их месте раскинулась теперь упоительная гладь. Березин проектировал также канал Москва – Волга и при посещении вождями шестого шлюза был представлен им лично, так что на отдых в Крыму в год открытия канала, согласимся, имел некоторое право. В свои тридцать восемь он обдумывал уже, не следует ли наконец заземлиться, как называл он про себя брак. Были варианты: погулять до пятидесяти (но пятидесятилетний жених не столь привлекателен), вообще никогда не заводить семью и в старости погибнуть где-нибудь на воде (об этом он мечтал в минуты легкой грусти) или жениться сейчас, по возможности на двадцатилетней, открыв ей мир и обеспечив себе здоровое потомство. К этому отпуску, первому за три года (стремительная постройка канала была изнурительна не только для копателей), Березин относился серьезно. Он предвкушал не одни удовольствия. Предстояло выбрать спутницу – причем именно из тех, кто, подобно ему, заслуживал сентябрьского Крыма.