Те, кого он успел пронаблюдать, делились на три группы, а женщина эта принадлежала к четвертой. Какие же три? Мы имели случай заметить, что Березин любил давать собственные названия предметам и явлениям и даже пописывал в стенную печать, а на досуге заполнял толстую бухгалтерскую книгу разборчивыми лиловыми строчками путевых заметок. Три группы были – для отчета в мужской компании, златоустовствовать в которой Березин привык: с веслом, переходнички и мечта кавказца. Преобладал тип с веслом, тяжеловатый, мускулистый, – от них Березин устал и в Ленинграде, поскольку это был его главный резерв: гребной клуб располагался тут же, гребчихи считали эротические сеансы здоровой гимнастикой и предавались им с той же простодушной страстностью, с какой по зиме смешно гребли на суше на пружинных снарядах. Греблись, называл это Березин. Гребчихи раздражали его обоняние, ибо пот, хотя бы и самый молодой и здоровый, есть все-таки пот. Переходнички, девушки переходного возраста, расплодились в большом количестве, ибо у поколения тридцатых еще не в моде было пуританство; долгие романы с ними были маловероятны, ибо они хотели попробовать. Это казалось им окончательным переходом во взрослую жизнь, как бы на третью ступень, а почувствовать вкуса к этому они еще не могли и к повторению, как правило, не стремились (кроме одной, по имени Лидия, которая преследовала потом Березина до совершенного неприличия). В них было свое очарование, но были и минусы – прыщи, неловкость; Березин чувствовал в себе педагогическую жилку, но лишь в яхтенном деле. Мечты кавказца были знойные брюнетки, иногда с усиками, звонкие хохотушки, большие энтузиастки этого дела, но глупость их была непрошибаема; как говорил искусствовед, товарищ Березина по яхт-клубу, есть женщины актов и есть женщины антрактов; в антрактах с мечтой кавказца возможен был только буфет – говорить с ними было немыслимо, а аппетит в них просыпался сильный.

Та же медово-золотистая, которую приметил наметанным глазом Березин, вошла в воду, почти сразу поплыла – без плеска, без визга, ровным и сильным брассом – и растаяла в солнечной ряби; когда же вышла из воды через добрых полчаса, которых ему как раз хватило на две отличные папиросы «Сальве», – Березин не мог не заметить гладкости, грации всего ее тела с прекрасной грудью, длинной шеей, смуглыми ногами, небольшими ступнями и ладонями: это был почти утраченный тип аристократки. Причем аристократка могла работать хоть на заводе «Светлана» – античные пропорции появились у нее благодаря внезапной игре природы. У Березина был в жизни и такой опыт, но чаще художник в нем оставался холоден, а здесь пробудился мгновенно.

– У вас прекрасный стиль, – сказал он, подойдя к женщине.

Это сказано было уважительным баском знатока: Березин знал, что голос его звучен.

Медово-золотистая лежала на животе, чуть спустив бретельки, подставив солнцу лопатки. Огладила Березина мило-удивленным взглядом: атлет. Отвечать было необязательно, и она не ответила.

– Я просто любовался, – продолжил он.

– Я у моря выросла, – сказала она хрипловато, но музыкально.

Не дожидаясь приглашения, Березин опустился рядом на песок и повел очень ему привычный, ненавязчивый и ленивый разговор, из которого обычно за десять минут узнавал все, что могло ему понадобиться для построения стратегии. Но здесь, странное дело, ему не нужно было стратегии. Им овладела прекрасная лень. Он просто наслаждался.

Ни по лицу, ни по ответам он не мог толком определить ее возраста. Ей могло быть и двадцать три, и тридцать три. Разумеется, Березин видел опыт: никакого встречного интереса, а лишь то ровное уважение знатока к знатоку, какое ощущалось в старом французском романе в переписке развратника с развратницей. Они могли доставить друг другу утонченнейшие наслаждения, а могли разойтись молча. Они напоминали этот сентябрьский полдень, именно бархатный, уже осенний, но еще цветущий, не нуждающийся ни в чем, в отличие от пылкого июня, – равновесие, почти равноденствие, лучший возраст. В этом возрасте пребывала и страна, уже не подросток: чистое акме, как говорил тот же товарищ по яхт-клубу.

Все же Березин узнал, что ее зовут Людмилой. Спрашивать о профессии счел излишним, хотя профессия в наше время, говорил он, характеризует человека целиком: больше о нем можно ничего не знать – происхождение стерто, национальность нивелирована. На пляж санатория она приплыла с городского, отдыхала у родственницы, приехала с подругой. Так это прекрасно, воскликнул Березин, я как раз ищу предлог не ходить на обед! Пойдемте посидим где-то в городе. Да, сказала она, это можно, у нас есть тут столовая «Сирень», недорого и прилично.

В столовой она взяла рассольник и котлету с кашей, они выпили две бутылки пива, потом Людмила отлучилась в уборную – Березин поражался, как легко и естественно у нее все выходило, без малейшего кокетства. Он понимал, что может сейчас в любой момент уйти, – и она не станет его удерживать. Но уйти Березин не согласился бы ни за что. Он чувствовал, что ей приятен, в таких вещах не ошибался; приятен, как этот осенний день с горячим солнцем, с небом такой глубокой синевы, какой не бывает летом, – летом оно словно выгорает, море выпивает из него всю синь; а теперь в небе чувствовалась глубь, и можно было понять религиозных идиотов, предполагавших там что-то такое. Сейчас, когда наши икары бороздят и так далее, смешно и обсуждать, но тянет же что-то туда и наших икаров?

Поговорили немного о пропаже Гриневицкого. Он не пропал, сказала Людмила спокойно.

– То есть вы допускаете, сбежал?

– Ну, если хотите, назовите так.

– Но мы о нем еще услышим?

– Это кто же знает? Никто не знает, как и с кем он увидится. – Помолчала. – И когда, – добавила, глядя в окно. Замызганная столовка как-то преображалась от ее присутствия.

– Поставим вопрос иначе, – сказал Березин, заинтересовавшись. – Он среди живых?

– Именно так, – ответила она. – Вы удивительно точно назвали. Вокруг него, несомненно, живые.

– Хм. А сам он?

– Я хочу погулять в горах, – сказала Людмила после паузы, и Березин охотно предложил себя в попутчики. Ее лицо было ему смутно знакомо, как все действительно прекрасные лица. При этом она была не из тех красавиц, на которых оборачиваются, напротив, лицо раскрывалось по мере вглядывания. Поначалу казалось, что рот у нее несколько резок, что глаза, может быть, староваты, – но вдруг она улыбалась, и ей становилось двадцать. Он тоже старался говорить мало, но значительно. Они поднялись в горный лес, в котором толстым шуршащим ковром лежали листья платанов и дикой груши и страшные узловатые корни выступали вдруг из жухлой листвы. Открылся неожиданно вид на город, Березин поразился тому, как высоко они забрались, но спутница его не стала любоваться и снова пошла в глубину леса.

– А муж у вас есть? – набравшись храбрости, спросил Березин.

– Был, да убил, – ответила она очень просто.

– Как? – переспросил он, надеясь на шутку.

– Так, очень просто. Меня убил.

Это можно было трактовать как угодно – изменил, допустим, и ее убила эта измена, или ударил…