Когда все пациенты были опрошены, мы с Джуди встретились, чтобы закодировать их ответы – то есть назначить им определенные номера для компьютерного анализа. Крис Перри свел и сопоставил их с подробной информацией о пациентах, хранившейся на центральном гарвардском компьютере. Одним субботним утром в апреле он оставил нам сообщение с просьбой прийти к нему в кабинет. Мы увидели огромную стопку распечаток, поверх которой Крис положил карикатуру Гэри Ларсона, изображавшую ученых, которые не могли разобрать издаваемые дельфинами звуки, в то время как те говорили на испанском. Полученные данные убедили его, что невозможно понять ПРЛ, не изучив язык психологической травмы и пережитого насилия.

Как мы позже сообщили в «Американском журнале психиатрии», 81 процент пациентов, которым было диагностировано ПРЛ в Кембриджской больнице, сообщили о жестоком/пренебрежительном отношении в детстве; в большинстве случаев жестокое обращение начиналось до того, как им исполнилось семь лет (4). Эти данные были особенно важными, их подтвердило исследование, проведенное впоследствии Мартином Тейхером из больницы имени Маклина.

Хотя многочисленные исследования, проведенные с тех пор, подтвердили полученный нами результат (6), я до сих пор регулярно получаю на рецензирование научные работы, в которых говорится нечто вроде: «Было выдвинуто предположение, что пациенты с пограничными расстройствами в детстве пережили психологическую травму». Когда предположение становится научно доказанным фактом?

Наше исследование однозначно подтвердило выводы Джона Боулби: чувства детей, которые испытывают глубокую злость или чувство вины либо постоянный страх предательства, основаны на их личном опыте. То, что ребенок боится быть брошенным, не является следствием его скрытой агрессии – скорее, дело в том, что его уже предавали или угрожали бросить, будь то физически или эмоционально. Когда ребенок постоянно наполнен яростью, это связано с пренебрежительным или жестоким обращением с ним. Сильный внутренний конфликт, связанный со злостью, чаще всего вызван тем, что выражать эти чувства запрещено или даже опасно.

Боулби обратил внимание, что когда детям приходится отрекаться от своих сильных переживаний, это приводит к серьезным проблемам, включая «хроническое недоверие к другим людям, подавление любознательности, недоверие к собственным ощущениям, а также склонность сомневаться в реальности всего» (7). Как мы увидим, это имело серьезное значение для лечения.

Наше исследование вывело наше понимание диагноза ПТСР за рамки влияния каких-то конкретных кошмарных событий, заставив нас взглянуть на долгосрочные последствия жестокого и пренебрежительного обращения со стороны взрослых. Кроме того, это подняло еще один важный вопрос: какие методы лечения эффективны для людей, переживших в прошлом насилие, в особенности тех, кого постоянно преследуют суицидальные мысли и кто наносит себе повреждения?

Во время моей стажировки меня три раза подряд вызывали во время ночного дежурства, чтобы наложить швы женщине, которая резала свою шею любыми острыми предметами, которые попадались ей под руки. Она сообщила мне с некоторым ликованием, что ей становится лучше, когда она себя режет. С тех самых пор я не перестаю задаваться вопросом: почему?

Наше исследование показало, что физическое или сексуальное насилие в детстве значительно повышало вероятность многократных попыток суицида и склонности к самоповреждению (8). Я стал задумываться, не начались ли их суицидальные мысли еще в раннем детстве и не находили ли они утешения, планируя спастись с помощью смерти или причинения себе повреждений. Не является ли самоповреждение отчаянной попыткой обрести хоть какое-то чувство контроля?

В базе данных, собранных Крисом Перри, была информация о дальнейшей судьбе всех пациентов, которые лечились в амбулаторных клиниках больницы, включая сообщения о попытках суицида и саморазрушительном поведении. После трех лет лечения примерно у двух третей пациентов наблюдались заметные улучшения. Теперь возникал следующий вопрос: кому лечение помогло, а кто и дальше продолжил раздумывать о самоубийстве или о том, чтобы резать себя? Сравнив дальнейшее поведение пациентов с результатами нашего опроса, мы получили некоторые ответы. Пациенты, которые продолжали причинять себе вред, сказали нам, что не помнят, чтобы кто-либо в детстве придавал им чувство защищенности; они рассказывали о том, как их предавали, как они переезжали с места на место и в целом были брошены на произвол судьбы.

Я пришел к заключению, что если у человека остались воспоминания о чувстве защищенности рядом с кем-то многие годы назад, то следы этой ранней привязанности могут быть заново активированы в гармоничных отношениях уже во взрослой жизни, будь то в повседневной жизни или в рамках эффективной психотерапии. Если же у человека не было воспоминаний о том, как он чувствовал себя любимым и защищенным, то рецепторы в его мозге, реагирующие на человеческую доброту, попросту могли не развиться (9). Если это так, то как люди могут научиться успокаиваться и чувствовать себя «заземленными» (этот термин уже пояснялся ранее. – Прим. пер.) в собственном теле? Опять-таки, это имеет огромное значение для лечения, и я вернусь к данному вопросу в пятой части.

Наше исследование продемонстрировало существование травмированной группы населения, сильно отличавшейся от ветеранов боевых действий и жертв несчастных случаев, для которых изначально и был создан диагноз ПТСР. Люди вроде Мэрилин и Кэти, равно как и пациенты, которых мы с Джуди изучали, а также дети в нашей амбулаторной клинике при МЦПЗ, о которых я рассказывал в седьмой главе, далеко не всегда помнят про пережитую ими травму (один из критериев диагноза ПТСР), ну, или по крайней мере не зациклены на каких-то конкретных воспоминаниях о пережитом насилии, однако все равно продолжают вести себя так, словно они по-прежнему в опасности. Они бросаются из одной крайности в другую; им сложно сосредоточиться на какой-то одной задаче, и они постоянно злятся на себя и окружающих. В определенной степени их проблемы пересекаются с тем, что мы наблюдали у ветеранов, однако важнейшим отличием является то, что их детская травма помешала развитию психических способностей, которыми обладали взрослые солдаты до того, как пережили травму.

Когда мы пришли к такому выводу, несколько из нас (10) отправились встретиться с Робертом Спитцером, который руководил созданием DSM-III и теперь был занят редактированием этого руководства. Он внимательно нас выслушал. Он сказал нам, что врачи, которые целыми днями лечат определенную группу пациентов, непременно приобретают значительные знания и опыт относительно их недуга. Он предложил нам провести еще одно исследование с целью сравнить проблемы разных групп травмированных людей (11). Спитцер назначил меня руководителем этого проекта. Сначала мы разработали оценочную шкалу, учитывавшую все разнообразные симптомы травмы, о которых упоминалось в научной литературе, после чего опросили 525 пациентов в пяти городах по всей стране, чтобы понять, характерны ли для отдельных групп населения определенные проблемы.