Ранее она пыталась заглушить или ликвидировать эти чувства спиртным и физической нагрузкой, однако теперь она чувствовала себя достаточно защищенной, чтобы начать вспоминать случившееся с ней в детстве. Овладев своими физическими ощущениями, она теперь могла различать прошлое и настоящее. Если бы теперь она почувствовала прикосновение чьей-то ноги посреди ночи, то смогла бы осознать, что это нога Майкла, нога ее симпатичного партнера по теннису, которого она пригласила себе домой. Эта нога не принадлежала кому-то другому, и это прикосновение не означало, что кто-то пытался над ней надругаться. Спокойствие помогало ей осознать – всем телом, – что она не маленькая девочка, а тридцатичетырехлетняя женщина.

Когда Мэрилин наконец начала получать доступ к своим воспоминаниям, у нее в голове всплыл образ обоев из ее комнаты. Она поняла, что именно на них она фокусировалась, когда отец насиловал ее в восьмилетнем возрасте. Это сексуальное насилие вызвало у нее невыносимый страх, так что ей пришлось выдавить его из своей памяти. В конце концов, она была вынуждена и дальше жить с этим человеком, ее отцом, который ее изнасиловал. Мэрилин помнила, как обращалась к своей матери за защитой, однако когда она прибегала к ней и пыталась спрятать лицо за подолом ее юбки, ее встречали лишь безжизненные объятия. Иногда ее мать ничего не говорила, иногда кричала или сердито отчитывала Мэрилин за то, что она «выводит из себя папочку». Напуганного ребенка некому было защитить и поддержать, оградить от насилия.

Как написал Роланд Саммит в своей классической работе «Синдром потворства детскому насилию»: «Потворство, запугивание, травля, изоляция и как следствие – беспомощность и самобичевание – ужасающие реалии сексуального насилия над детьми. Любым попыткам ребенка обнародовать тайну противостоит заговорщическое молчание или неверие взрослых. «Не переживай об этом, такого никогда в нашей семье не случится». «Как ты вообще мог подумать о такой ужасной вещи?» «Я больше слышать об этом не желаю!» Среднестатистический ребенок никогда не спрашивает и не рассказывает» (3).

Хотя я и занимаюсь этим уже более сорока лет, я все равно по-прежнему слышу от себя: «Это невероятно», когда пациенты рассказывают мне про свое детство. Они зачастую настроены не менее скептически, чем я – как могли родители сотворить столь ужасные вещи со своим собственным ребенком? Часть из них продолжают настаивать, что они, должно быть, все выдумали, ну, или преувеличили. Все они стыдятся того, что с ними случилось, и они винят в этом самих себя – глубоко в душе они твердо убеждены, что весь этот кошмар случился с ними, потому что они ужасные люди.

Мэрилин начала открывать для себя, как беспомощный ребенок научился закрываться и выполнять все, о чем его просили. Она делала это, целенаправленно теряя связь с реальностью: заслышав шаги отца в коридоре рядом со своей комнатой, она начинала «витать в облаках». Другая моя пациентка, которая перенесла нечто подобное, сделала рисунок, отображающий этот процесс в действии. Когда отец начал ее трогать, она теряла связь со своим телом; она поднималась к потолку и смотрела на какую-то другую девочку в своей кровати (4). Она была рада, что это была не она – насиловали кого-то другого.

Эти отделенные от тела непроницаемым туманом головы воспоминания по-настоящему открыли мне глаза на то, как именно происходит диссоциация, столь часто встречающаяся среди жертв инцеста. Мэрилин сама впоследствии осознала, что, уже став взрослой, она продолжала мысленно парить под потолком каждый раз, когда занималась с кем-то сексом. В период ее повышенной сексуальной активности партнеры порой говорили ей, насколько хороша она была в постели – они едва ее узнавали, она даже говорила иначе. Обычно она не помнила, что случилось, однако порой становилась злой и агрессивной. Она не имела ни малейшего понятия о том, какой она была в сексе, так что постепенно и вовсе отказалась от отношений с мужчинами – пока не встретила Майкла.

Дети не выбирают своих родителей. Также они не могут понять, что родители могут быть попросту слишком подавленными, разгневанными или отстраненными, чтобы уделить им должное внимание, а также что поведение родителей не обязательно как-то связано с ними. Детям ничего не остается, кроме как подстраиваться, чтобы выжить в семье. В отличие от взрослых им больше не к кому обратиться за помощью – они находятся в полной зависимости от своих родителей. Они не могут снять себе жилье или переехать жить с кем-то другим: само их выживание зависит от родителей.

Дети чувствуют – даже если им никто об этом не говорил, – что если они расскажут кому-то про то, как их бьют или насилуют, то их ждет наказание. Вместо этого они тратят все свои силы на то, чтобы не думать о случившемся, а также не чувствовать оставшиеся в их теле ужас и панику. Так как им невыносимо принять то, через что они прошли, они не могут увидеть связь злости, ужаса и оцепенения с этими событиями. Они молчат, чтобы справиться со своими чувствами, диссоциируются с телом, закрываются, ведут себя послушно или демонстративно упрямо.

Кроме того, дети запрограммированы быть глубоко преданными опекающим их взрослым, даже если те жестоко с ними обращаются. Ужас усиливает потребность в привязанности, даже если источник утешения является одновременно и источником ужаса. Мне не доводилось встречать ребенка, которого истязали дома (и у которого были подтверждения этого в виде переломанных костей и ожогов на коже) и который, будь у него выбор, предпочел бы отправиться в детский дом, а не остаться в своей семье.

Жертвы домашнего насилия нередко прикрывают избивающих их мужей. Судьи частенько рассказывают о том, как унизительно они себя чувствуют, когда пытаются защитить жертв домашнего насилия, вынося судебный запрет на приближение, однако потом узнают, что многие из женщин тайно позволяют своим партнерам вернуться к ним.

Мэрилин понадобилось немало времени, чтобы заговорить о пережитом насилии: она не была готова поступиться верностью своей семье – глубоко в душе она по-прежнему чувствовала, что нуждается в их защите от собственных страхов. Ценой такой преданности стали невыносимое чувство одиночества, отчаяния, а также неизбежный гнев из-за своей беспомощности. Гнев, который некуда выплеснуть, человек в итоге направляет против себя самого, что проявляется в виде депрессии, ненависти к себе и саморазрушительном поведении.