Блажка сжала протянутую руку.

– Сожалею о ездоках, которых вы потеряли, когда пытались нам помочь.

Он принял ее слова с твердостью опытного вождя.

– Они были хорошими братьями. Я желал бы только, чтобы вы вернули их останки, чтобы мы в Пучине могли их оплакать.

Блажка с сожалением кивнула.

– Мне жаль. Я также хочу поблагодарить вас за все, что вы сделали для Реальных ублюдков.

– В этом нет большой нужды, – ответил Свиная Губа. – Вы дорого за это заплатили.

– Вы приняли наш народ, когда пало Горнило, безо всяких обещаний платы и оберегали их, пока мы восстанавливались. Ублюдки в долгу перед Шквалом. И мы его вернем.

– Ты его вернешь, если расскажешь, зачем этот сосущий у бога коротыш заставил нас всех сюда приехать. – Блажка открыла было рот, чтобы ответить, но поняла, что Свиная Губа просто выражал свое недовольство. Он сделал глубокий вдох. – Тебе следует услышать это от меня. Я сожалею, но вынужден отозвать нашу помощь. В Шквале осталось всего семнадцать посвященных братьев. Я не могу позволить себе потерять еще ради проблем другого копыта.

Он не хотел терять еще ради пропащих, вот что он имел в виду. Ради копыта, чей вождь сошел с ума и которое потеряло свою крепость. Ради копыта, против которого был чародей и чья численность упала настолько, что они едва могли патрулировать свой удел. Свиная Губа не хотел больше терять ездоков ради копыта, чей вождь-побирушка стоял перед ним без тренчала и без бриганта.

И все же от этого его решения у нее вскипел мозг. Ей хотелось прокричать, что и он, и все его копыто – трусы и негодяи, что с семнадцатью ездоками им нечего бояться. Будь у Ублюдков семнадцать ездоков, они захватили бы целый мир! В этом же огне бушевало пламя иного толка – пламя, побуждавшее ее просить у Шквала прощения за гибель их ребят и за то, что им вообще пришлось помогать Ублюдкам. Самому же Свиной Губе едва удавалось скрывать жалость, которая подпитывала оба этих пламени.

Они не могли ее в чем-либо винить – это был бред. Но они винили, и правильно делали. Ведь она была вождем. Еще бо́льшим бредом было винить саму себя. Но самым бредовым было то, что она винила Шакала. Она часто задумывались, что он сделал бы на ее месте. Не любопытства ради, а серьезно спрашивала себя, со злобой. Что бы ты сделал, Шакаленок? Ты же так этого хотел. Хотя на самом деле нет, не этого. Не строить стены и учить сопляков, не кормить хиляков, побираясь у других копыт. Ты хотел не этого. От этого ты отказался!

Блажка ответила Свиной Губе единственное, что могла:

– Я понимаю.

Блажка напилась.

Она этого не планировала, но киноварь все еще лежала в ее седельной сумке, и Блажка приняла первую дозу за несколько дней. Сразу после этого, тогда было уже темно, Мозжок вернулся, качая головой. Уньяры не поддавались. Зирко не желал встречаться ни с кем из вождей-полукровок прежде, чем они соберутся все. Вынужденная остаться без дела, как бы это ее ни бесило, она удостоверилась, что Мед присмотрит за кочевником и не даст ему наткнуться на Сеятелей черепов, а сама спряталась в своей хижине, чтобы съесть все, что предложит ей пожилая пара. Если уж ей все равно здесь сидеть, то лучше было использовать это время, чтобы набраться сил. После тушеной баранины с хлебом пришел час перебродившего кобыльего молока. Блажка чуть не подавилась первым глотком, но кислый напиток притупил боль от лекарства Костолыба. А после второго блюдца ей стало совсем легко.

Каким бы мерзким на вкус ни было молоко, оно оказалось средством от растущего чувства вины за тот пир, что она себе устроила, пока ее народ голодал. Не помня, когда в последний раз у нее было столько вина, чтобы впасть в забытье, она быстро обнаружила себя плывущей в мутном потоке.

Кобылье молоко плескалось у нее в животе.

Она бродила по уньярской деревне, всюду нося с собой кувшин. Местные распевали песни под луной и плясали, даруя себе награду за очередной прожитый день. Дети перебегали дорогу перед шатающейся Блажкой, смеясь и крича друг другу. Каждая кучка людей, проходя мимо, приветствовала ее. Она не разбирала слов, но смысл их был ясен. Ее приглашали плясать, петь, отведать мяса с вертела и выпить еще кобыльего молока. Приглашали к себе. Уньяры были замкнутым народом, но их понятие о чести предполагало гостеприимство. Их широкие загорелые лица с узкими глазами, дружелюбно глядящими на нее, искренне улыбались Блажке, но она все шла дальше, оправдывая свою отрешенность опьянением. Она притворялась, будто не замечает еды, напитков и доброжелательных приглашений. Притворялась, будто не слышит имени Аттукхан, вновь и вновь звучащего в неясных ей речах.

Шакала здесь любили. Он, по верованиям уньяр, служил сосудом одного из их славных предков. И верование это зиждилось не на простом суеверии, а на действиях самого Шакала. Он сражался с кентаврами в одну из самых тяжелых Предательских лун в истории и спас Страву от падения. Что уж там, его здесь просто обожали. Поэтому ли они так улыбались и ей? Знали ли они, что она тоже его любила, даже больше, чем они? Знали, что она с ним трахалась? А был у них какое-то высокий титул для нее?

– Щелка Руки Аттукхана. Щелка Аттукхана. Аттущелка.

Она хихикнула. Даже пьяная, она понимала, что говорит, и осознавала, что зыркает глазами на каждого, кто обращается к ней. Мать их. Ей хотелось нарваться на драку. Здравомыслие пока ее не покинуло, но оно походило на ездока, который вцепился в спину разъяренного свина и мог лишь истошно вопить, наблюдая за происходящим. Блажка почувствовала острую необходимость врезать по первому улыбающемуся лицу, что ей попадется.

Когда она приблизилась к границе деревни, такое ей попалось. Здесь празднества проходили более шумно. Детей было меньше, а клановое устройство теряло свое значение. Здесь было где проявить себя холостым мужчинам, обесчещенным женщинам, пьяницам и гханозависимым. Лица здесь были далеко не так приветливы и больше готовы скалить зубы и бросаться оскорблениями. Больше заслуживали, чтобы им врезать.

Вокруг двух дерущихся мужчин образовалось кольцо восторженных зрителей. Было ли это организованным состязанием или противостоянием рьяных нравов – Блажка не знала, да ее это и не волновало. Она пробралась вперед толпы, вызвав жалобы тех, кого растолкала локтями, но остановить ее никто не попытался. Оказалось, это была всего лишь драка двух пьяных, и Блажке быстро наскучили их небрежные удары и вялые захваты. Она почти уже ринулась на них, чтобы стать третьей в их пьяной драке и оказаться там более эффективной, но ее вдруг остановило лицо, которое она заметила по ту сторону кольца.

Лицо, которое смотрело не на драку, а на саму Блажку, будто маска нарочитого спокойствия в потоке кипучего забвения. Оно было похоже на лица окружающих его уньяр, и все же мелкие различия нельзя было не заметить и с расстояния.

Похожие на миндалины глаза, только более широкие и ясные. Загорелая кожа, но без резкой смуглости, скорее с ровным каштановым румянцем.

И эльфийские черты, как у Рогов. Дело было не только в смуглом оттенке.