— Силенка у него еще есть. Я, говорит, Федя, скоро и в ваших краях объявлюсь. Да не один, говорит, много нас здесь, обиженных большевиками.

Федор вытянул из ножен широкий охотничий нож и стал резать окорок, отправляя в рот тонкие розовые полоски мяса и неторопливо пережевывая.

— Ну, а на шахтах как?

— И на шахтах дело у них идет ладно. Всяких машин, оборудования понавезли полно. Старый хлам выкинули. Добрались и до «Золотой розы». И кто их только надоумил?

— Не знаю, не знаю, — Парамонов думал о чем-то своем.

— Новый директор — не Еремеев. При том нам спокойно жилось, а этот сам не спит и другим не дает. В каждую дыру лезет, до всего ему дело. Просто беда с ним.

— Слыхал… Давно к нему приглядываюсь. Как думаешь, не убрать ли его?

Старший конюх покачал головой.

— Не надо пока, Федор Игнатьич, не в нем одном дело. На прииске нынче много таких развелось. Уберешь одного — другого поставят, может, еще хуже. Всех сразу бы, одним махом, вот это дело.

— И я так считаю. А пока пусть стараются, на нас работают.

— На нас-то, на нас, а только обидно видеть, как у тебя из-под носа золотишко плывет.

— Хватит и на нашу долю, не жадничай, Егор Саввич. Теперь не долго ждать осталось.

— Да уж скорее бы. Иной раз, грешным делом, и призадумаешься: а придет ли оно, то время, когда всю эту голытьбу по шапке.

— Веру теряешь? — Федор перестал есть и в упор посмотрел на Сыромолотова. — Последнее это дело, Егор Саввич, неверие. Многого ты не знаешь, иначе бы так не говорил. Только смотри, Егор Саввич, не виляй. Когда придет время, не забудь, что обещал.

Старшему конюху стало не по себе от тяжелого взгляда Парамонова, заерзал на месте, поспешно говоря:

— Я своему слову хозяин. Как сказал, так и будет.

— Вот и ладно. Я ведь фокусов не люблю. Да и родителя моего ты тоже знаешь.

— Кто же не знает Игната Прокофьевича.

Федор опять налил водки, задумчиво выпил и принялся за окорок.

— И мне ждать нелегко, Егор Саввич. Сам видишь, живу точно зверь, забился в нору, от людей хоронюсь. По месяцам в бане не моюсь. А когда последний раз бабу обнимал уж и не помню. У тебя вот и дом, и семья, внука ждешь, а у меня — ничего. А время-то идет, бежит время… Завтра я ухожу, Егор Саввич. Не скоро теперь увидимся. Но вести подавать буду и ежели понадоблюсь — знаешь, где меня найти.

Они поговорили еще немного, и Сыромолотов стал собираться в обратный путь. Федор проводил его до реки. Восток уже подернулся розовой дымкой. Звезды бледнели и гасли. Неуверенно подавали голоса первые проснувшиеся пичуги. Над Черемуховкой поднимались хлопья тумана, цеплялись за прибрежные кусты.

— Бывай здоров, Федор Игнатьич, — старший конюх бросил в лодку пустой мешок. — Да будь осторожен, отчаянная голова.

— Не тревожься, Егор Саввич, — усмехнулся Парамонов, а про себя подумал: «если что со мной случится — ты первый обрадуешься». — Парамоновы живучие. Взять их не просто.

— Будешь слать батюшке весточку, поклон от меня низкий.

— Передам. А ты за раба божьего Федора не забудь помолиться.

— Уж это обязательно. Да, чуть не забыл, Федор Игнатьич. Ты Сморчку-то не больно доверяй. Совсем из ума выжил старикашка. Как бы не сболтнул чего лишнего.

— Полно, Егор Саввич, не знает он ничего такого.

— Э, не знает. И я так считал до времени. Он хитрый. Говорю: будь осторожен.

Егор Саввич шагнул в лодку и, уперев весло в глинистый берег, с силой оттолкнулся. Быстрое течение понесло лодку к Зареченску.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

С тех пор, как Федя и Яков Сыромолотов уехали в Златогорск учиться, Майский почти не брал двуколку. Пегас отлично ходил под седлом, чем доставлял директору много удовольствия. Перед отъездом Федя пришел к Александру Васильевичу и попросил:

— А вы уж, Александр Васильич, Пегаску-то в обиду не давайте. Берегите его.

— Что, жалко расставаться с конем?

— А как же? — искренне признался паренек. — Вот с теткой не жалко, уж больно она сердитая. Чисто пила, все пилит, пилит, аж тошно. А Пегаску жалко, чать привык. Можно бы с собой взять — взял бы.

— Не беспокойся, Федя, я лично за ним присмотрю. С охотой едешь?

— Ох, Александр Васильич, и не спрашивали бы. Ведь это такое дело… такое дело. Не знаю, как и благодарить вас.

— Не надо благодарить. Я рад за тебя. Учись хорошо и, смотри, потом возвращайся в Зареченск.

— А куда же еще? Только уж вы Пегаску в обиду не давайте.

Яков накануне отъезда тоже заходил к директору. Был он сумрачен. Майский увидел, что нелегко было парню пережить сначала смерть матери, потом разрыв с отцом, уход из дому, где осталась жена и скоро должен появиться ребенок, да еще — похороны лучшего друга. Но директор не знал одного: Яков опять пробовал встречаться с учительницей. Люба избегала этих встреч, но Яков упрямо преследовал девушку, надеясь, что она изменит отношение к нему. Отъезд в Зареченск отнимал эту надежду. Теперь он долго не увидит Любы, а за это время она, конечно, выйдет замуж, и тогда прощай все надежды. Люба не останется одна, вот и Данилка на нее чересчур ласково стал поглядывать. Понятно, Данилка не тот, кто достоин такой девушки, но есть в Зареченске и другие парни. Яков долго мучился и наконец решил все начистоту рассказать Майскому. И то, как давно любит он учительницу, и то, что отец насильно женил его на Дуне, и то, что лучше бы учебу отложить. Александр Васильевич выслушал молодого Сыромолотова и сурово сказал:

— Знаешь, Яков, я не поп, чтобы передо мною исповедоваться. Но если ты пришел за советом, то вот что скажу: опоздал немного. Надо было прийти до женитьбы. А теперь что? Бросить жену с ребенком и жениться на Любе? Да понимаешь ли ты, что получится? Люба, вот она понимает. Сделаешь несчастными Дуню, своего ребенка и Любу. Они не виноваты в том, что ты сразу не показал себя мужчиной… А если не хочешь учиться — дело твое. Сказал бы раньше — послали бы другого. Только учти: второй раз такой случай может не представиться.

Яков переступал с ноги на ногу, смотрел в пол и не знал, куда девать руки.

— Не делай глупостей, поезжай и учись. Наберешься ума, станешь специалистом, а там будет видно.

В тот же день Яков и Федя уехали.

На Зареченском