Голос у меня, как у бомжихи, пившей и курившей с рождения. Но он есть.

– Отлично. Значит, обойдемся без планшета. Что тебя тревожит?

Помимо того, что я боялась, что ты меня убьешь? Да много чего еще тревожит, но самое главное – меня беспокоит то, что Фролов спрашивал о Мироне.

– Прямо так и спросил?

Я киваю. Меня его вопрос застал врасплох, но надеюсь, что виду я не подала, а там кто знает. С другой стороны, никто не пытается меня убить, и Мирона тоже – а это значит, что мы устранили угрозу вместе с той девицей, что давеча закопали. И тем не менее был другой убийца, он сказал, что в этот дом его послала какая-то женщина, и если это не Алена, то, значит, есть еще, по крайней мере, один человек, который знает о Мироне, но еще в курсе, что этот дом – его.

– Мирон здесь появляется редко. – Ольга задумалась. – Ладно, я устала, так что давай спать ляжем. Не бойся, я не нарушу твоего порядка. Девчонки в Озерном, у них ветрянка, и туда мне ехать далеко, а ночевать в пустой квартире смысла нет, раз я здесь и имеются кровать и шмотки, чтобы переодеться. А еще туман, и устала я, так что ты уж меня потерпи.

Ну да, я помню – малышки с ветрянкой, увезенные куда-то в безопасное место, чтобы их мать могла свободно перемещаться и по мере сил причинять гражданам добро так, как она это понимает. Но что она здесь делает в такой час? И что ее так расстроило? Ведь сейчас она не ужинала – она заедала неприятности. Ольга следит за фигурой, она явно склонна к полноте, несмотря на подтянутый силуэт. И что-то расстроило ее так, что она приехала сюда и наелась всяких калорийных штук, заполировав их пирожными. Нет, случилось что-то скверное, но она мне не говорит.

– Лина, я тут халат оставила той ночью, куда ты его убрала?

Я выхожу из кухни и иду на ее голос. Конечно, я убрала халат – я его просто сунула в стиральную машинку вместе с остальными вещами, которые сочла недостаточно чистыми. Сушка в машинке работает отменно, и все уже сухое.

– Да он чистый был, – говорит Ольга.

Он пару дней контактировал с пылью, это был уже не халат, а токсическая свалка. Александровск – прекрасный город, но здесь расположены предприятия, пыль от которых не самая безвредная в мире, если вы понимаете, о чем я толкую.

– Ты в плане уборки даже меня переплюнула. – Ольга набросила халат поверх рубашки и села причесываться. – Матвей звонил?

Я киваю. Звонил, и я поговорила с ним, как смогла. Мне отчего-то очень хочется, чтобы он звонил, хотя, с другой стороны, я целиком осознаю бесперспективность нашего общения. Я до сих пор замужем за Виктором.

– Развод когда?

– В среду. – Я вздыхаю. – Адвокат все сделает. Он уже взял выписку из уголовного дела, так что разведут нас на одном заседании.

– Ну и правильно, что наняла адвоката. Завтра суббота, чем планируешь заняться?

Я снова пожимаю плечами. Я хотела убрать во дворе и привести в порядок гараж и сарай. И съездить домой, забрать кое-какие вещи. Я понимаю, что, когда Мирон вернется, он меня выставит из этого дома в два счета, но пока его нет, я поживу здесь. Я хотела съездить на рынок, купить луковицы тюльпанов и нарциссов и посадить во дворе – самое для этого время. А Мирону бы не сказала. То-то бы он весной удивился, когда они стали бы цвести!

Но теперь я не знаю, что из этого удастся осуществить. Может, ничего.

– Я была у Мирона, ему значительно лучше. – Ольга вздыхает. – Но до здоровья ему как до звезды. Такие ранения всегда очень опасны и долго заживают. Несколько лет назад в машину моего мужа подложили бомбу. А открыл машину Матвей. И бомба сработала.

Я уставилась на нее во все глаза. Мэтт?

– Да, наш Матвей. – Ольга допила сок и отодвинула чашку. – Не самые счастливые воспоминания. Я к чему веду. В том взрыве пострадали его внутренние органы, и после операции Валентин был уверен, что Матвей не выкарабкается. Понадобилась еще одна операция в Израиле, две – чтобы спасти глаз, и несколько пластических, чтобы придать мальчику прежний вид. Хорошо, что Денька поехал с ним, у пластического хирурга был живой образец перед глазами. В общей сложности Матвей пролежал в больнице два месяца, и потом очень долго восстанавливался, что-то около года – это в Израиле, там медицина выше на порядок, аппаратура такая, какая здесь никому и не снилась. Кто знает, сколько будет восстанавливаться наш Мирон, а дела между тем так себе. Ладно, завтра об этом поговорим, иди спать, Лина.

Отлично, что я практически не говорю. Оказывается, молчание – действительно золото. Когда я молчу, люди думают, что я к тому же и глухая. И начинают говорить больше для себя, чем для меня, и я их вижу совсем не такими, как при обычных обстоятельствах. Видимо, это какой-то психологический момент – считать, если человек лишен одного способа коммуникации, то значит, остальных тоже, вкупе с органами чувств.

– Фролов говорил, что к тебе брат приехал. – Ольга внимательно наблюдает за моими терзаниями. – Все время хотела спросить: а где ваши родители?

– У нас только мать общая.

Это выговорить было трудно, только писать на планшете – вообще глупо.

– Вот как? – Ольга задумалась. – У вас с ним общая фамилия. Это фамилия матери?

– Да. Она записала нас на свою фамилию, обоих.

– Почему?

– Считала, что так мы будем чувствовать родство больше.

– Странно. – Ольга внимательно посмотрела на меня. – А где она сейчас?

– Вышла замуж и укатила в Швецию, уже давно.

– Дикая история… Ладно, я посплю, устала.

Мама считала, что мужья свою роль выполнили, а потомство принадлежит ей. Думаю, именно такими категориями она и мыслила, потому что любить нас вряд ли любила. Терпела по необходимости, а когда мы подросли настолько, чтобы самостоятельно проситься на горшок, отдала нас бабушкам. Иногда она появлялась, но это бывало крайне редко, и мы совершенно не ждали ее визитов. Петька был к ней равнодушен, а я ее слегка презирала – с тех самых пор, как поняла, что такое презрение и что собой представляет наша мама. Но уж точно никогда не испытывала к ней каких-то чувств, как и она к нам.

И тем крепче было наше с Петькой родство. То, что у нас разные папаши, мы никогда не принимали близко к сердцу – потому, что они в поле нашего зрения не попадали. Петька своего отца всегда презирал, я своего вообще едва помню, а то, что помню, не греет. И сейчас вся моя семья – это бабуля и Петька с Тонькой. Его папаша два или три раза женился, у него еще есть дети, но мы с Петькой их никогда в глаза не видели, он и не стремился. Его папаша тоже избегал общения со своим первенцем – потому что Петька смотрел на него ясными глазами бабушки Вали, и это было тому, как серпом по яйцам.

Кто знает, как получаются такие люди.

Бабушка Маша сокрушалась, что наше с Петькой детство ненормальное – типа, мы без родителей. Но я смотрела на своих и Петькиных одноклассников и приятелей, и точно знала: наше с ним детство офигенное! Потому что у половины наших сверстников отцы пили, многие при этом дрались, и детям колотушки тоже доставались. А у многих и матери пили или срывали зло на детях. К тому же родители работали, и дети их видели в лучшем случае вечером, когда, поужинав, папаша укладывался перед телевизором, мать мыла посуду и смотрела на кухне сериалы, и это был лучший вариант развития событий, ведь если родитель приходил пьяным, то сценарий значительно ухудшался. Ленка Горелова у нас ночевала регулярно вместе с двумя сестренками – ее родители частенько куролесили. Бабушка доставала тогда подушки и укладывала их на своем диване, а сама шла спать на кухню, там стояла тахта. При этом окружающие нас еще и жалели – мы же сироты, отца-матери нет! А этих из так называемых полных семей, считали счастливчиками. У них же нормальное детство – и это они называли нормальным детством! Только я ничего нормального в этом не видела – может, как раз оттого, что у нас все было отлично.