— Для нас это была бы очень большая удача, — говорит мне женщина, представившаяся как Лейла Чишолм из «Таймс». — Мы несколько часов подряд пытались до них добраться, но там сплошной бедлам. У них даже нет отдела связи с общественностью.

Я вспоминаю убогий подвал, в котором была несколько месяцев назад, посреди лета. Да, меня не удивляет, что у них нет отдела связи с общественностью.

— Кто рассказал вам про интервью? — спрашиваю я. Я все еще пытаюсь поверить в то, что «Нью-Йорк таймс» хочет купить у меня статью.

— Эллис Мастере сообщила об этом моему редактору, — объясняет она. — Она сказала, что вы планировали серию статей о росте успешного молодого модельера.

— Да, подумываю, — преуменьшаю я и стараюсь сохранять спокойствие, хотя сердце у меня отчаянно бьется.

— Нам это нравится.

— Простите? — Не то чтобы я не расслышала с первого раза. Мне просто хочется услышать эти слова еще раз.

— Нам это нравится, — послушно повторяет она. — Мы хотим, чтобы вы сделали эту серию для нас.

— Ладно, — говорю я. Хотя я подписывала договор, дававший «Айви паблишинг» права на любые идеи, которые у меня появятся во время работы на них, меня это не беспокоит. Джейн вряд ли внезапно заинтересуется Петером ван Кесселем. Может, он и сенсация в мире моды, но «Модницу» не мода интересует.

— Отлично. Мы хотим пустить интервью в пятничном номере, — говорит она деловито. — Скажем, три тысячи слов. Как думаете, когда вы сможете их нам представить?

Я быстро произвожу подсчеты. Мне надо перечитать с десяток страниц записей, упорядочить их и расшифровать два часа записей.

— Как насчет завтрашнего дня?

— Утром? — спрашивает она.

Я думала, днем, но охотно соглашаюсь. Куча работы у меня на столе скучна, незначительна и не может сравниться с этим. Я не собираюсь за нее браться, пока не приведу статью про Петера ван Кесселя в идеальный вид.

— Тогда в одиннадцать.

— Одиннадцать чуть поздновато, но пусть будет так, — уступает она. — Если вы дадите мне номер своего факса, я сразу вышлю контракт.

Мне так редко шлют факсы, что я не помню номер и несколько минут встревоженно копаюсь в ящиках стола в поисках листка с нужной информацией. Повесив трубку, я стою у стола и решаю, что делать дальше. Позвонить родителям или подождать у факса? Меня охватывает параноидальное ощущение того, что со мной не может случиться ничего хорошего, и я спешу к факсу. Не хочу, чтобы чьи-нибудь еще пальцы трогали этот документ. Ему требуется пятнадцать минут, чтобы пройти, и чернила слабые, но его вид ласкает мой влюбленный взгляд.

Перед тем как позвонить родителям или сплясать от радости, я заглядываю к Маргерит и мимолетно интересуюсь, как она думает, будет ли «Модница» когда-нибудь заинтересована в моей идее статьи о ван Кесселе.

Она грустно качает головой.

— Не при нынешней обстановке. Вот если бы я была главным редактором… — Она заставляет конец предложения соблазнительно повиснуть в воздухе, но мне не до нее. Она сказала именно то, что я хотела слышать.

Я больше не в силах сдерживать возбуждение, так что счастливо улыбаюсь ей.

— Спасибо, — говорю я скромно и одновременно взволнованно. Потом возвращаюсь к себе, закрываю дверь и танцую от радости. Три тысячи слов в «Нью-Йорк таймс»! Верится с трудом. О таком можно только мечтать. За этим я вообще и пошла в журналисты.

Я глубоко дышу, чтобы успокоиться, и решаю, что пора взяться за работу. Однако перед тем, как найти диктофон и микрокассеты, надо кое-кому написать. Я пишу изысканное письмо миз Эллис Мастерс и бросаю его в ящик, но это только жест, и к тому же неадекватный. Правда в том, что в полной мере мою благодарность выразить невозможно.

За пятьдесят два часа до приема Джейн добавляет девичью фамилию к своему уже раздутому имени. Стикли раздает докладную записку на этот счет — Джейн сочла ее слишком срочной, чтобы распространять по обычным каналам. Путь в системе распространения документов может занять до четырех часов, а она не хочет, чтобы мы теряли драгоценное время и как можно раньше запомнили бы «Уайтинг». Прибавление ее среднего имени прошло не так гладко, как ей бы хотелось, пришлось вызывать пару несчастных недотеп к себе в кабинет за несвоевременное употребление «Джейн Макнил». Одного представителя по связям с общественностью даже уволили из-за оговорки в «Обсервере».

Записка написана на бумаге с большой фирменной шапкой, и Стикли кладет ее ко мне на стол со стоическим безразличием. Он старается сохранять храбрость, старается делать хорошую мину при плохой игре и все же прямо-таки излучает отчаяние. Стикли таким не занимаются. Они доставляют крестьян к королям, а не королей к крестьянам.

— Миз Макнил примет вас в половине второго, — говорит он парадным голосом, который мог бы заполнить амфитеатры.

Я мотаю головой. Не стронусь с места, пока не узнаю, что думает о моей статье Лейла Чишолм. Вдруг она ее возненавидит. Наверняка громко завопит прямо мне в ухо, что никогда в жизни не читала подобной дребедени. Я храбро вынесу ее презрение, даже не пискну. А потом положу трубку и заплачу.

Статья у меня на столе, но я не могу ее видеть. Слишком много раз я читала и уже не понимаю, хорошо это или нет. Я устала, не выспалась, не доверяю сама себе и думаю, что от гениальных идей, которые приходят в три часа ночи, добра ждать нечего.

— Полвторого мне не подходит, — говорю я, отрывая глаза от телефона. Если на него так и дальше смотреть, он никогда не зазвонит.

— Это очень важно.

Я приподнимаю бровь. Важных дел много, но у Аниты Смизерс преданный и трудолюбивый ассистент, и она о них позаботится. У Джейн важных дел нет.

— Правда?

Он кивает.

— Миз Макнил хочет обсудить, следует ли ей стоять перед красным флагом «Модницы» или перед синим.

Джейн ничего не обсуждает: она проводит опросы, экзаменует и читает лекции.

— А вы что сказали?

— На синем.

— На синем?

— Да, на мэм будет красное платье, так что есть опасность несочетания оттенков. — Стикли все еще говорит внушительным голосом и держится с достоинством, хотя тема совершенно для этого не подходит.

Я хвалю логичность этого соображения и прошу его сказать Джейн, что я тоже предпочитаю синий фон. Стикли хочет со мной еще поспорить — моя неподатливость его раздражает, — но ему уже пора. Ему надо раздать докладные записки быстрее, чем через внутреннюю рассылку.

Стикли уходит, и я возвращаюсь к наблюдению за телефоном. Когда Лейла Чишолм наконец звонит мне три часа спустя, я сплю за столом. Голова у меня повернута под неудобным утлом, а на щеке отпечатались следы скрепок. Звон телефона вырывает из сна как холодная вода, но в голове у меня все еще туман, когда я снимаю трубку. Мысли путаются, и мне требуется минута, чтобы понять, что я не провалилась с треском.