Следом шагает слуга огромного роста, в одежде простой, но чистой и опрятной. Его носки, несмотря на дальнюю дорогу, белее снега. Его веер чернее ночи. Медная маска карпа, отполированная до зеркального блеска, сияет так, что глазам больно.

Слуга бесстрастен и невозмутим.

Святой Иссэн больше не качается на спине Широно. Настоятель идет своими ногами, нараспев читая сутры. Голос его, казалось бы, по-стариковски хрупкий и дребезжащий, далеко разносится окрест во внезапно упавшей тишине. Даже мерин, груженый поклажей, проникнувшись величием момента, идет как истинный жеребец, гордо воздев голову. Копыта отбивают бойкий ритм, в такт с песнопениями монаха.

Ран, буйная гроза Макацу, строга и молчалива. Глаза не мечут молний, на лице вместо гнева или презрения – сосредоточенность и отрешенность. Мыслями Ран далеко.

А за мерином, спотыкаясь, бредет человек, которого крестьяне видят впервые. Безумный взгляд, вихляющаяся походка. Волосы незнакомца всклокочены, в них застряли сухие соломинки и комочки грязи. Руки примотаны к телу прочной веревкой. Концом веревки Кёкутэй привязан к седлу и вынужден приноравливаться к шагу животного.

Да, пытался сбежать. Пришлось связать.

Где бы они ни стояли, на обочинах улицы или во дворах, жители деревни замирают безмолвными изваяниями, провожают вернувшихся гостей потрясенными взглядами. Спустись в Макацу будда Амида верхом на пятицветном облаке – вряд ли это произвело бы на крестьян большее впечатление! Те, кто возделывал огороды выше по склону, бросают работу. Оборачиваются, каменеют. Кажется, на гостей смотрят даже те, кто работал на дальних полях вдоль ручья.

Пусть смотрят.

Процессия приближается к дому старосты. Останавливается. Статуи оживают, за спиной слышатся опасливо-изумленные шепотки:

– Гляди, вора поймали!

– Разбойника!

– Судить привели…

– Судить? К нам?!

– Зачем к нам-то? Пусть в город волокут!

– А ты жениха видал?

– Ну да…

– Вон какая шишка, жених-то!

– В чинах, небось. Мы и не знали, не ведали…

– И что?

– А то! Где хочет, там и судит!

– Ран не узнать. Присмирела…

– Замуж хочет. Тут любой захочет.

– Любая, дурень!

– Ладно тебе! Я бы тоже не отказался…

На крыльце объявляется взволнованный староста. Я делаю шаг вперед, громогласно объявляю:

– Я Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона! Данной мне властью я назначаю проведение дознания по делу о фуккацу! Приказываю явиться во двор семьи Дадзай всем ближайшим родственникам Кёкутэя, сына старосты. Также должны явиться соседи, кто хорошо его знал!

Миг потрясенного молчания.

Лихорадочная суматоха.

Будь здесь Сэки Осаму, он бы мной гордился.

2

«Вы в своем уме?!»

Двор у старосты большой – не чета нашему. Но когда жители Макацу, придя в себя от потрясения, дружно бросились записываться в свидетели, во дворе воцарилась безумная сумятица.

Пришлось наводить порядок:

– Приказываю всем, кроме родственников, выйти за забор! Стойте там и ждите!

Послушались с явной неохотой. Брели прочь нога за ногу, бестолково мялись в воротах, норовили задержаться под любым предлогом. Я повысил голос:

– Всякий, кто останется во дворе после моего хлопка, будет обвинен в препятствовании дознанию! Для него будет избрано наказание, соответствующее вине!

Я широко развел руки для хлопка. Миг, другой – и крестьян словно ураган за ворота вынес. Так-то лучше!

По подсказке старосты я отобрал троих – тех, кто был накоротке с семьей Дадзай – и велел им вернуться. Остальные, сгрудившись за забором, проводили надувшихся от гордости счастливцев завистливыми взглядами. Дознание я решил проводить во дворе – погода позволяла. Пусть все видят и слышат. Жены старосты и Кёкутэя принесли из дома целый ворох подушек и циновок, расстелили и разложили там, где я указал. Когда мы расселись по местам, я удостоверился, что Широно готов вести протокол.

Что ж, приступим.

– Дознание по делу о фуккацу объявляю открытым. Заявитель, назовите себя.

Все это время Кёкутэй сидел связанным, разве что Широно немного ослабил веревки, чтобы не препятствовали току крови в жилах. Перерожденец моргал и вертел головой. Когда я в третий раз потребовал назвать себя, он выдавил что-то неразборчивое и снова умолк, с изумлением разглядывая собственные пальцы с грязными, обкусанными ногтями.

Это создавало серьезную проблему. Я надеялся, что способность рассуждать здраво вернется к перерожденцу в достаточной степени, чтобы он мог отвечать на вопросы.

– Я вижу, что заявитель потрясен тем, что с ним произошло. Он не способен внятно представиться. Исходя из указанных обстоятельств, я лично оглашу то, что он успел заявить, будучи в относительно ясном уме. Этот человек утверждает, что он – Дадзай Кёкутэй, сын Хисаси, и с ним произошло фуккацу. Сейчас его дух находится в этом теле.

Миг потрясенной тишины сменился ропотом возмущения. Роптали и здесь, во дворе, и за забором. Жена Кёкутэя охнула и зажала себе рот обеими руками. Лицо матери Кёкутэя сделалось белее рисовой бумаги. Больше она ничем не выдала своих чувств. Сильная женщина, отметил я.

Лицо старосты, напротив, густо налилось дурной кровью.

– Что вы себе позволяете?! – сдавленно просипел он.

Казалось, ему не хватает воздуха. Я всерьез обеспокоился, что старосту хватит удар. Впрочем, беспокоиться следовало о другом.

– Исполняю свой долг, Хисаси-сан.

– Долг? В чем же он заключается?!

– Я провожу дознание по поводу фуккацу, случившегося с вашим сыном.

– Вы в своем уме?! Какое фуккацу?!

– Обыкновенное. Я не первый год работаю с такими вещами.

– Мой несчастный сын умер от болезни!

– Это вы так считаете.

– Кёкутэй умер своей смертью! Его никто не убивал!

Ропот усилился. Так рокочет морской прибой, предвещая шторм.

– Вам неизвестен ряд обстоятельств, Хисаси-сан. Позвольте мне их изложить.

– Обстоятельства?! Что за чепуха?!

Если раньше его что-то сдерживало, сейчас он как с цепи сорвался:

– Я оказал вам гостеприимство! Принял, как уважаемого гостя! Как жениха Ран, которую я поклялся опекать и беречь! Я доверил ее вам, считая вас порядочным человеком и достойным самураем!

Он не кричал, он ревел диким зверем:

– Так-то вы отплатили мне за доверие?! Мне и моей семье?!!