Широно вошел в хижину быстрым шагом, почти бегом. Наверное, боялся, что я передумаю. Я ждал шума драки, но нет – кроме рыданий из хижины не доносилось посторонних звуков. По-моему, Кимифуса даже не заметил, что под этой крышей он уже не один. Вскоре на пороге объявился Широно и жестом показал, что можно заходить, опасности нет.

В хижине царил знакомый сумрак. Ран и монах, выглядывая из-за моей спины, видели то же, что и я: отшельник забился в угол и содрогался от плача. И да, я не ошибся: он бился головой о стену. Вон, кровь течет на лоб и щеки.

– Эй! – окликнул я Кимифусу. – Что с вами?

Взгляд, которым одарил меня людоед, был мутным, как у человека, в котором плещется столько саке, что он тонет в этом море. И так же, как у пьяницы, он вдруг, без видимой причины, вспыхнул жарким беспокойством.

– Кто? Кто вы такие?!

– Я недостойный монах по имени Иссэн, – завел настоятель знакомую песню. – Это Торюмон Рэйден, дознаватель, с невестой и слугой. Нам нет нужды представляться, вы нас отлично знаете. Всех, кроме девушки…

– Я вас не знаю! – завопил Кимифуса. – Я вас впервые вижу!

Бледный как смерть, он изо всех сил вжимался спиной в стену. Если бы мы не загораживали ему выход, клянусь, он бы выбежал наружу и удрал от нас в лес.

– Мы совсем недавно гостили под вашей крышей, – с укоризной заметил старик. – Вы оказали нам доверие, поведав свою печальную историю. Помните, Кимифуса-сан? Вы еще просили меня молиться за вас. Я пришел исполнить обещание.

– Просил? Молиться?!

– Ну да! Как вы могли забыть вашу просьбу?

– Я ни о чем вас не просил! Кто вы такие?

У меня затряслись поджилки, когда он внезапно сменил тему:

– А я кто такой? Почему я такой?!

– Вы отшельник Кимифуса, – разъяснил я, чувствуя себя живым воплощением безумия. – Бывший разбойник, теперь дзикининки, пожиратель мертвечины.

– Дзикининки?!

– Именно так. Вы грабили людей. Потом вы отобрали последние сливы у бродячего монаха. Отобрали и съели…

– Вы рехнулись! – завизжал он. – Сливы? При чем тут сливы?!

Взгляд его нашарил Ран, жмущуюся к косяку двери:

– Ран! А ты что здесь делаешь?

И, не дожидаясь ответа:

– Ран, умоляю! Объясни им, кто я!

– Вы знакомы? – спросил я у девушки. Подозрение вползло в мое сердце ядовитой змеей, свило чешуйчатые кольца. – Вы встречались раньше?

– Впервые вижу, – отрезала Ран.

Ситуация до омерзения напоминала комическую сценку «Обманутый жених и гулящая невеста». Хижина с ее скромным пространством была тесна для нашей компании, когда мы посетили Кимифусу в первый раз. Сейчас, несмотря на то, что прибавилась одна Ран, теснота болезненно мучила меня. Мне было невтерпеж оставаться рядом с отшельником. Хотелось наружу, на свежий воздух.

Когда я не понимаю, что происходит, мне нечем дышать.

– Кто же вы? – спросил я. – Если не Кимифуса, то кто?

– Кёкутэй! – завопил он. Из глаз его брызнули слезы, на щеках вспыхнули красные пятна. – Я Кёкутэй, сын Хисаси, старосты деревни Макацу!

Ран охнула, зажала рот ладонями и выскочила за дверь. Я слышал, как ее тошнит в паре шагов от порога. Все слышали, но сделали вид, что оглохли.

– Ран! – кричал отшельник. – Вернись! Подтверди, что это я!

Старый настоятель вышел вперед.

– Если за вас не надо молиться, – произнес он, не обращая внимания на вопли отшельника, – то может быть, вы позволите помочь вам другим способом?

2

Мечта людоеда Кимифусы

– Это невероятно, – сказал святой Иссэн. – Я впервые о таком слышу.

Я кивнул:

– Я тоже. Даже предположить не мог…

– Теперь это ваше дело, Рэйден-сан. Не уверен, что тут поможет молитва. Разве что совет? Но со стыдом признаю̀сь, что совета у меня нет.

– Мое дело, – пробормотал я. – Это уж точно.

И добавил в сердцах, громче, чем следовало:

– Ну что нам стоило пройти мимо, а?!

Если верить сбивчивому рассказу Кёкутэя, оказавшегося в теле людоеда-отшельника Кимифусы – его с детства мучила редкая болезнь. Чаще обычного он становился вялым, испытывал слабость или сонливость, не сразу понимал, что к нему обращаются или чего-то от него хотят. Родители, а позднее жена, тщательно следили, чтобы их сын и муж не проводил много времени на открытом солнце, особенно тогда, когда погода не только жаркая, но и влажная. К счастью, как уже говорилось, на Эдзоти в году семнадцать солнечных дней.

Также Кёкутэй избегал хмельного – даже в праздники! – старался пить много воды и высыпа̀ться в достаточной степени, чтобы не чувствовать себя утомленным.

Кстати, о сне.

Пять или шесть раз Кёкутэй засыпал крепче, чем это свойственно обычному человеку. Крепче и дольше: на целый день, а то и на два. По рассказам родных, дыхание его оставалось ровным, мышцы расслабленными, а веки изредка вздрагивали. Его удавалось кормить, о чем сам Кёкутэй не помнил, но жена утверждала, что он жевал, пускай без особой охоты, а также самостоятельно глотал.

Прошлым летом сон Кёкутэя напугал всю семью. Проснувшись, молодой человек узнал, что пролежал двое суток в полной неподвижности, никак не отзываясь на вопли обеспокоенной жены и предложения пищи или воды. Он не извергал нечистоты, не мочился, не пытался пошевелиться. Сердцебиение практически угасло, прощупывалось с трудом, кожа стала бледной и холодной. В отчаянии отец полоснул сына ножом по руке, надеясь, что боль приведет несчастного в сознание.

Этого не случилось. Видимо, Кёкутэй не ощутил боли.

И вот он уснул снова.

– Семья решила, что он умер, – с грустью произнес святой Иссэн. – Ран, подойди, прошу тебя! Сколько длилось состояние Кёкутэя, прежде чем в Макацу признали его смерть?

– Больше семи дней, – ответила Ран. – Мамоко сказала, что он окоченел.

– Мамоко?

– Его жена.

Подошла она, гордо вскинув голову и всем своим видом показывая, что вовсе не подслушивала наш разговор, а просто прогуливалась неподалеку от хижины. Мы с настоятелем тоже беседовали снаружи, возле импровизированной коновязи. Мерина я разгрузил, давая животному отдохнуть. Поклажу занес в хижину – судя по всему, Кимифуса или Кёкутэй, как бы отшельника ни звали, не был расположен к воровству.

Да и Широно остался в хижине: если что, приглядит.

– Когда бы не Кимифуса, – произнес я, ужасаясь собственным словам, – семья Дадзай похоронила бы сына заживо. Никто не разубедил бы их в том, что Кёкутэй – мертвец.

– Никто, – согласился монах. – Если даже дзикининки счел его мертвецом, годным в пищу…