Глаза в глаза. Мои злые, против его внимательных.  Не отвечал. Прошел мимо, мимоходом, будто бы вовсе мимоходом переплетая пальцы. Сжав их. И резко дернув за собой к  своему столу, где ткнул недокуренной сигаретой в серебряную пепельницу. Сжал мои пальцы до боли, разворот ко мне, его полуприсяд на столешницу и рывок на себя, глядя в мое лицо, но выдыхая никотин вниз и в сторону, негромко отвечая:

– Потому что это бизнес.

– Вот пусть в этих рамках все и останется. – Улыбнулась я, пытаясь вырвать руку. И меня рывком прижали к себе. – Пусти. – Сквозь зубы потребовала я.

– Нет. – Сжал крепче. Блокируя руки. Обвивая и прижимая к себе крепче. Стискивая.

– Я сказала пусти. – Дернулась и зашипела от боли.

– Я. Сказал. Нет. – Твердо и однозначно, положив подбородок на макушку.

– Мне похер, что ты сказал.– Мои руки свешаны в сторону. Касаются передней стороны его правого бедра, которое сжала пальцами. До боли. – Ясно? Своими крепостными командуй.

– Ты тоже на меня работаешь. – Ровно. Спокойно. Констатирующее.

Резко вскинула подбородок, сгорая от ярости глядя в потемневшие, явно раздраженные глаза. Сдерживаясь с титаническим усилием. А он внезапно отстранил свою левую руку, высвобождая мою правую и, провоцирующее улыбаясь, выцедил сквозь зубы:

– Давай. Ударь.

– Уверен, мальчик? – тоже сквозь зубы. Тоже улыбаясь.

И в нем полыхнуло. Смотрела в серо-зеленые глаза, опущенными тяжелыми ресницами. В его меняющиеся глаза, взгляд которых становился не тяжелым. Тяжелейшим. Не давящим, а вдавливающим, снова вбивающим в пол. Тот его взгляд, что молниеносно накидывал ему с десяток-другой лет, и прямым текстом сообщал, что «мальчик» сейчас сломает. Очень жестко. Очень жестоко. Потому что с такими «мальчиками» нельзя забывать о выставленной ими дистанции. Ради своей же безопасности нельзя. А еще такие «мальчики» предпочитают быть уверенными при принятии окончательных решений, поэтому хлест провокации в правдоподобной иронии его голоса:

– Мальчик не строит из себя принца, ведь и ты не принцесса тоже в принципе сама, цыпа, – улыбнулся, глядя как у меня перекашивается лицо, когда услышала слова из трека стоящего у меня на входящие вызовы. От него. –  Мне понравилось. Так что дерзай.

Пощечина. Жар в ладони, вплетался в кровь, множась и разносясь по телу, набирая силу, оседая в венах и разуме, в ногах и внизу живота, когда смотрела пылающие яростью глаза. Яростью и страстью и граница между ними осыпалась в тот момент, когда ударила его. А он почти не отвел лица, хотя было сильно. Усмехнулся.

Грязно.

По-ублюдски.

Зарождая свою тень в моем сбитом дыхании, в горячей тяжести в теле, зарождая разлом границ и сжигающий окружающий мир в жаре. В жаре дыхания и огне на дне глаз. У обоих.

И такая его блядская улыбка, потому что он это видел, он чуял. Встряхнул резко за плечи и Молниеносно подался вперед к моим кривящимся в ненависти губам, будто мурлыкнул, но по факту безапелляционно выстрелил в мои пересохшие губы:

– СлАбо. Я ставил на тебя больше. Отрабатывай, сука.

Моя ладонь тут же рванула к его лицу. Перехватил и с силой врезал ладонью в столешницу, на мгновение переплел пальцы, когда прикусывал мою нижнюю губу. Когда впился поцелуем, одновременно с тем как мои ногти врезались в его ладонь. Прошили до крови, размазавшейся по лакированному дереву. И мгновением позже меня втиснули щекой в эту кровь, размазывая ее след по столешнице.

Боль, но строго отмеренная, с четкой возможностью отстраниться от лака дерева. Он все еще контролирует ситуацию. Сходит с ума от моего безумия, от моей ненависти, заставляет кожей ощутить выпущенную мной кровь, но контролирует.

Заставляет ощериться. В довольстве.

На столе были только капли его крови. Между моей кожей и деревом. С возможностью отстраниться. А следы жгли, пропитывались и вливались уже в мою кровь, уводя в такие ебнутые дали…

– Нет, я рук не уберу чисто из-за принципа… – клокочущий удовольствием шепот мне на ухо.

Лукавит. Он отстранится в ту же секунду, когда поймет, что у меня внутри нет отклика на этот призыв…

Но отклик есть и от этого чувство падения в бездну.

Это непередаваемое чувство, когда ты сознательно выбрал ад.

Его сорванный вдох, когда его торжество на мгновение сковало ему дыхание и он действительно охуел, когда сквозь свой подавляемый смех, я, повернув голову под его рукой, кончиком языка скользнула по почти стершимся с лака следам его крови. Его пронзило это насквозь. Его. Способного стереть в порошок. Любого.

Приговором вжатие в столешницу до стертого дыхания. Мое имя еще никогда и никем не произносилось так вкусно:

– Моя…

Мое имя в его дыхании переродилось в новое. И он знал, что за тварь впускает в свой загон. В свой закон. А они были у него, и загоны и законы. И он знает, кого впускает. Знает, что я сожру всех, кто был в его приоритетах. Уже слизываю их со смехом, потому что он не ответил на входящий вызов, когда я языком коснулась его крови на столешнице. Коснулась с торжеством. Отчаянным. Металл на языке. Его металл, и меньшим кормиться я теперь не буду. Он знал это, когда сдвигал ткань моего платья. И готов был опоить до пьяна. Потому что на меньшее тоже не согласен.

Кровь из его прошитой ладони на коже его руки, по его пальцам, теряясь в моих волосах, когда он вдавливает меня сильнее в свой стол. Когда щелчок пряжки ремня и шелест его одежды, когда прислоняется и грубо берет. Жестко. Рывком. Пьянея, когда меня разрывает под ним, разносит в щепки от пламени по сосудам, от того, как сжигается разум, как нарастает истома. Берет еще жестче.  Ударом, сдвигающим его стол. Боль. И опьянение от этой боли. С губ стоном. Криком. Его именем.

А он сжимает жестче. И второй удар осторожнее. Еще осторожнее руками под грудь, приподнимая меня, чтобы мог впиться зубами в шею и поцеловать свой укус, когда у меня снова стоном его имя с губ, и в теле только оно звучит в пламени, сжирающим нутро. Стоном новые сонмы, печатями внутри. Нерушимыми. И его новый удар, чтобы высечь с искрами это имя на нутре, воющем от боли. И наслаждения. Повернула голову, улыбаясь в его губы, касаясь их языком, а на нем фантомный привкус его крови. Моей. Навеки, сука. Ты навеки мой отныне. Смех с моих губ срывом, потому что крыло от его ударов жестче, вбивающих в стол, вбивающих в него самого. Срывами в его бездну, когда губы жадно в губы, когда поцелуи до стука зубов, с отзвуком металла, уходящего внутрь, задающего мотив, который отныне по аккордам известен только двоим. Ноты писаны болью и наслаждением. И он одурманен этим сильнее, он ближе к грани, он алчен сильнее и вбирает быстрее то, что пело в крови у обоих с самых первых секунд. Поэтому его хриплое мне в губы:

– В тебя?..

И мое потрясение. Отчаянно помотала головой, охуев, когда вышел и кончил в руку. Охуев, что без защиты. Охуев от себя, что настолько в нулевой зоне контроля. Я была на пороге самого мощного оргазма в своей жизни и с ума сходила от ужаса, что едва не позволила ему случиться.