Поэтому объект ближайшим образом неопределенен постольку, поскольку он не заключает в себе никакой определенной противоположности; ибо он есть опосредствование, слившееся в непосредственное тождество. Поскольку же понятие существенным образом определено, объект обладает определенностью как некоторым, хотя и полным, но помимо этого неопределенным, т. е. лишенным отношения, многообразием, образующим такую тотальность, которая тоже ближайшим образом не имеет дальнейших определений; стороны, части, которые могут быть различены в объекте, принадлежат некоторой внешней рефлексии. Указанное совершенно неопределенное различие состоит поэтому лишь в том, что имеются многие объекты, каждый из которых содержит в себе свою определенность рефлектированной только в свою всеобщность и не обладает свечением во-вне. Так как для него эта неопределенная определенность существенна, то он есть в самом себе такое множество и должен поэтому рассматриваться как нечто составное, как агрегат. Он, однако, не состоит из атомов, ибо последние не суть объекты, так как они не суть тотальности. Лейбницевская монада имела бы большее право считаться объектом, так как она есть тотальность представления о мире, но, будучи замкнутой в своей интенсивной субъективности, она должна быть, по крайней мере, существенно единой внутри себя. Однако монада как исключающее одно есть лишь допущенный рефлексией принцип. Но монада есть объект отчасти постольку, поскольку основание ее многообразных представлений (развитых, т. е. положенных определений ее лишь в-себе-сущей тотальности) лежит вне ее, отчасти же постольку, поскольку для монады точно так же безразлично, будет ли она или не будет составлять вместе с другими некоторый объект; стало быть, на самом деле это не есть нечто исключающее, определенное само по себе.

2. А так как объект есть тотальность определенности (des Bestimmtseins), но в силу своей неопределенности и непосредственности не есть отрицательное единство этой определенности, то объект безразличен к определениям (как единичным, определенным в себе и для себя), равно как и сами эти определения безразличны друг к другу. Эти определения поэтому не могут быть постигнуты ни из объекта, ни друг из друга; его тотальность есть форма всеобщей рефлектированности его многообразия в самоё по себе неопределенную единичность вообще. Следовательно, определенности, которыми объект обладает, ему, правда, присущи, но форма, образующая собой их различие и связывающая их в некоторое единство, есть внешняя, безразличная форма; все равно, есть ли она некоторая смесь, или, далее, некоторый порядок, известное расположение частей и сторон, все это – соединения, которые безразличны соотнесенным таким путем моментам.

Объект, стало быть, подобно какому-либо наличному бытию вообще, имеет определенность своей тотальности вне себя, в других объектах, эти последние, в свою очередь, имеют эту определенность точно так же вне себя и так далее до бесконечности. Возвращение в себя этого выхода в бесконечное должно быть, правда, равным образом допущено, и его следует представлять себе как некоторую тотальность, как некоторый мир; однако этот мир есть не что иное, как всеобщность, замкнутая внутри себя через неопределенную единичность, – некоторая вселенная.

Следовательно, поскольку объект в своей определенности вместе с тем безразличен к ней, он через себя самого отсылает, что касается своей определяемости, за свои пределы, указует опять-таки на объекты, которым, однако, подобным же образом безразлично то обстоятельство, что они суть определяющие. Здесь поэтому нигде нет принципа самоопределения; детерминизм – та точка зрения, на которой стоит познание, поскольку ему объект (в том виде, в каком он здесь пока что получился) представляется истиной, указывает для каждого определения объекта определение некоторого другого объекта, но этот другой объект равным образом безразличен как к своей определяемости (детерминированности), так и к своему активному поведению. Детерминизм в силу этого сам тоже столь неопределенен, что ему приходится шествовать вперед до бесконечности; он может по произволу остановиться на любом пункте и при этом чувствовать удовлетворение, потому что тот объект, к которому он перешел, как некоторая формальная тотальность, замкнут внутри себя и безразличен к определяемости через другой объект. Поэтому объяснение определения какого-нибудь объекта и совершаемое для этой цели движение вперед этого представления есть лишь пустое слово, так как в другом объекте, к которому оно переходит, нет никакого самоопределения.

3. Так как определенность какого-либо объекта лежитв некотором другом объекте, то не имеется никакой определенной разницы между ними; определенность лишь удвоена, выступая сперва в одном объекте, а затем в другом; она безоговорочно есть лишь нечто тождественное, и объяснение или постижение постольку тавтологично. Эта тавтология представляет собой внешнее, пустое блуждание туда и сюда; так как определенность не получает от безразличных к ней объектов никакого своеобразного различия и потому лишь тождественна, то имеется лишь одна определенность, и то обстоятельство, что она двойная, именно и выражает собой эту внешность или ничтожество какого-либо различия. Но вместе с тем объекты самостоятельны по отношению друг к другу, и поэтому они остаются в том тождестве всецело внешними друг другу. Тем самым имеется противоречие между полным безразличием объектов друг к другу и тождеством их определенности или, иначе говоря, противоречие их полной внешности в тождестве их определенности. Это противоречие есть, таким образом, отрицательное единство многих безоговорочно отталкивающихся внутри его объектов – механический процесс.

Если объекты рассматриваются лишь как замкнутые внутри себя тотальности, то они не могут действовать друг на друга. В этом определении они суть то же самое, что монады, которые именно поэтому мыслились как не оказывающие ни малейшего воздействия друг на друга. Но именно вследствие этого понятие монады есть неудовлетворительная рефлексия. Ибо, во-первых, она есть некоторое определенное представление о своей лишь в-себе-сущей тотальности; как известная степень развития и положенности своего представления о мире, она есть нечто определенное; но, будучи замкнутой внутри себя тотальностью, она вместе с тем и безразлична к этой определенности; эта определенность есть поэтому не ее собственная, а положенная через посредство некоторого другого объекта. Во-вторых, монада есть некое непосредственное вообще, поскольку, по мысли Лейбница, она есть нечто лишь представляющее; ее соотношение с собой есть поэтому абстрактная всеобщность; в силу этого она есть некоторое открытоедля других наличное бытие. Чтобы утвердить свободу субстанции, недостаточно представлять себе ее как такую тотальность, которая, будучи полной внутри себя, не нуждается в получении чего-нибудь извне. Напротив, как раз это чуждое понятию, только представляющее соотношение с собой самой и есть некоторая пассивность по отношению к другому. Точно так же и определенность, будем ли мы ее понимать как определенность некоторого сущего или как определенность некоторого представляющего, как некоторую степень собственного, идущего изнутри развития, есть нечто внешнее; достигаемая развитием степень имеет свою границу в чем-то другом. Переносить взаимодействие субстанций в некоторую предустановленную гармонию означает не что иное, как превращать его в некоторую предпосылку, т. е. делать его чем-то таким, что изымается из-под власти понятия. Потребность избежать признания воздействия субстанций друг на друга основывалась [у Лейбница] на том, что в основу был положен момент абсолютной самостоятельности и первоначальности. Но так как этому в-себе-бытию не соответствует положенность, степень развития, то оно именно поэтому имеет свое основание в некотором другом.