– Я уже сказала вам, что вы можете остаться, – сухо ответила моя собеседница. – Потерю вашей платы я как-нибудь переживу, поверьте.

Я всхлипнула и, даже не поблагодарив ее, побежала вверх по ступеням.

На следующий день я позвонила в актерское бюро с вопросом, есть ли работа, а потом принялась обзванивать подряд знакомых ассистентов, всех, кто мог подать мне хоть какую-то надежду. Десятки фильмов снимались на студиях, но ни в одном из них для меня не было места даже в качестве статистки. В газете мне попалась заметка о том, что Роберт Уэйман снимает фильм с большим количеством массовых сцен, и я стала искать Айрин, но по телефону ее не могли или не хотели найти. Тогда я решила поехать на студию «Стрелец» и объяснить ей свое отчаянное положение. В конце концов, я согласна была на любую работу – хоть подбирать туфли актрисам, хоть работать хлопушкой. И только подъезжая к студии, я вспомнила, что у меня нет пропуска и, значит, я не смогу войти.

Я решила дождаться Айрин возле студии и сумела припарковаться неподалеку от входа. На тротуаре стайка по-щенячьи восторженных поклонниц караулила очередную звезду. Со стороны студии к шлагбауму подъехал массивный «Роллс-Ройс», и девицы экстатически завизжали. В машине сидел Стюарт Хэмилтон, самый известный актер студии – я сразу узнала его по классическому профилю, который камера запечатлела уже не в одном десятке фильмов. Машина выехала за шлагбаум и притормозила, после чего ее облепили поклонницы. Ослепительно улыбаясь, Хэмилтон подписал фотокарточки и программки, которые ему совали через опущенное стекло. Он прямо-таки лоснился от самодовольства. Его улыбка словно говорила: вот он я, баловень судьбы, принц Голливуда, чье фото достаточно поместить на обложку любого журнала, чтобы тираж продался без остатка. В моем взвинченном состоянии соседство с Хэмилтоном представлялось утонченной издевкой небес над моим бедственным положением. Если бы в тот момент у меня под рукой была граната, я бы, честное слово, не задумываясь метнула ее в салон «Роллс-Ройса». Как видите, невзгодам очень легко сделать любого из нас анархистом, коммунистом и каким угодно истом, готовым – хотя бы в воображении – истреблять себе подобных.

Раздав автографы, Хэмилтон уехал, а я осталась наедине со своими мыслями, и были они одна чернее другой. Может быть, Айрин нет на студии; может быть, она уже уехала; я не общалась с ней месяца три, и не исключено, что она больше не работает с Уэйманом. Минуты бежали, ползли, ковыляли, с территории студии выехало еще несколько машин, но никого из знакомых мне людей там не было. Решив подкрасить губы, я достала сумочку и, увидев себя в зеркале, оторопела. Фильмы ужасов только начали снимать, и в мае 1931-го я мало что о них знала[16], не то решила бы, что мне определенно стоит попробоваться на роль мумии или ходячего трупа. Лицо бледное, под глазами огромные синяки, кожа обтянула скулы, прическа попросту ужасна. Подручными средствами я принялась приводить себя в порядок: причесалась, накрасилась, кое-как замазала синяки, наложила на ресницы два слоя туши, и странным образом мне стало немного легче. Порепетировав перед зеркалом улыбку, чтобы она не выглядела ни вымученной, ни натянутой, я повязала на шею пестрый платок, чтобы отвлечь внимание от исхудавшей фигуры. Если сегодня мне не удастся поймать Айрин, завтра надо возобновить поиски работы, но если в ближайшее время я ничего не найду, придется оставить Лос-Анджелес и ехать к матери. Наши отношения стали гораздо лучше после того, как я повзрослела и поселилась отдельно, но она ведь не удержится от фразы вроде «А я тебе говорила», и не удержится тысячу раз, если не больше.

От подсчетов меня отвлек голод. Я достала апельсин – пять центов за дюжину, единственная еда, которую я могла себе сейчас позволить, – очистила его и принялась поедать, долька за долькой. Апельсины – хорошая вещь, но не тогда, когда их приходится есть на завтрак, обед и ужин. В какой-то момент я испугалась, что меня сейчас стошнит, и выскочила из машины на свежий воздух, который привел меня в чувство. Я ненавидела апельсины, ненавидела свою беспомощность и на всякий случай ненавидела все на свете. Отдышавшись, я подняла голову и поправила шляпку. С территории студии только что выехал элегантный черный автомобиль – не «Роллс-Ройс», попроще, но сразу же чувствовалось, что в нем едет особа, знающая себе цену. Автомобиль подъехал ко мне и затормозил. Дверца распахнулась.

– Мисс Коротич, – воскликнула миссис Блэйд, сияя, – это вы?

Сказать, что я удивилась, – значит ничего не сказать. С моей точки зрения, миссис Блэйд и Голливуд были абсолютно несовместимы. Что старомодная воспитанная леди могла забыть на этой ярмарке тщеславия?

Впрочем, было достаточно посмотреть на миссис Блэйд, чтобы понять, что дела у нее идут прекрасно. Как и прежде, она была одета в темный костюм типа «балахон» и неудобные туфли, но теперь чувствовалось, что и костюм, и обувь стоят бешеных денег. Машина и шофер тоже наверняка обходились недешево, а длинные бусы, которые она надевала раньше, сменило стильное жемчужное ожерелье.

– Я очень рада вас видеть, миссис Блэйд, – неловко проговорила я.

– А я-то думала, куда вы делись! Когда я закончила свой второй роман, я хотела отдать его вам на перепечатку, но по вашему номеру ответил другой человек. Пришлось мне довериться секретарше сына. Он уверял меня, что она все прекрасно перепечатает, и представьте себе – она не разобрала мой почерк во многих местах, наделала пропусков и ошибок… Вы кого-то ждете? Я сейчас еду обедать в «Триумф». Я бы хотела пригласить вас с собой, если, конечно, у вас есть время…

– Что вы, миссис Блэйд! Для вас у меня всегда найдется время. Только я не знаю, как поступить с моей машиной. Боюсь, в «Триумфе» меня не воспримут всерьез, если я приеду на ней…

– Садитесь в мою машину, – сказала миссис Блэйд. – Я ужасно хочу с вами поговорить! Луи потом отвезет вас обратно. Это мой шофер, – пояснила она, смеясь. – Сказал бы мне кто-нибудь пять лет назад, что у меня будет собственный шофер!

Я села с ней рядом. В салоне пахло дорогой кожей, французскими духами, роскошью и изобилием. Чудесная, щедрая, ангелоподобная миссис Блэйд везла голодную и истерзанную меня в самый лучший, самый престижный кабак в Голливуде. Честное слово, я готова была вновь поверить в человечество – или, по крайней мере, в отдельных его представителей. Я внимательно посмотрела на миссис Блэйд. Судя по всему, ее книги пользовались успехом, а если она приезжала на студию, то, вероятно, вела переговоры об экранизации.

– Я всегда верила в вас, миссис Блэйд, – сказала я проникновенно.

– О да, я знаю! Вы даже не представляете, сколько сил мне придавали ваши похвалы. Много раз я была готова сдаться, но потом вспоминала ваши слова и говорила себе, что еще не время.

…Я лживая, лицемерная, ужасная предательница. Простится ли мне когда-нибудь, что я лгала этой доброй, наивной женщине?

А миссис Блэйд стала увлеченно рассказывать мне, сколько ей предлагают сейчас за один-единственный рассказ те самые журналы, которые раньше не хотели ее печатать, сколько хвалебных отзывов получил ее второй роман и сколько ей предложили на студии за его экранизацию. Права на экранизацию первого романа она уже продала, но сценаристы хотят внести изменения в сюжет, которые ей совершенно не нравятся.