Покамест, впрочем, я сидела на стуле, явно знававшем лучшие времена, и наблюдала людской поток, который без передышки тек через приемную, разбивался о массивный стол, за которым восседала секретарша Шенберга, и тихо уползал прочь. Некоторым счастливчикам, как и мне, было разрешено подождать главу студии, и они устроились на стульях у стены, бросая хмурые взгляды на меня и друг на друга. В своем киногородке Шенберг явно был местным солнцем, потому что его хотели видеть продюсеры, режиссеры, курьеры, начальники осветительных бригад, работники отдела по связям с общественностью, актеры, актрисы, всевозможные агенты и так далее до бесконечности. Одни приносили бумаги и оставляли их секретарше, другие пытались разговорить ее о том, что их интересовало, третьи с ходу выдвигали требования повышенным тоном, но абсолютно со всеми айсберг общался одинаково, не изменяя своей ледяной манере, с минимально допустимой вежливостью и минимальным количеством слов, которые требовались для ответа. Понаблюдав, какое количество народу стремится прорваться к Шенбергу, я решила, что у его секретарши просто не оставалось другого выхода. Человек менее жесткий, с менее крепкими нервами и трех дней бы не продержался на ее месте.

Ровно в одиннадцать в приемную вошел худощавый блондин с голубыми глазами, высоким лбом и типично английским лицом, которое одни именуют лошадиным, а другие, напротив, аристократическим. Когда он заговорил с секретаршей, я поняла, что не ошиблась. У него было оксфордское произношение, которое и в Англии кажется раздражающе правильным, а в Америке и подавно; однако от меня не укрылось, что секретарша приветствовала его с большой теплотой, чем других посетителей.

– Мистер Шенберг еще не вернулся, – сказала она. – Присядьте, мистер Лэнд, я уверена, он скоро будет.

– Эванс, не так ли? – загадочно уронил Лэнд.

Секретарша вздохнула.

– Ужасно, просто ужасно, – сокрушенно промолвила она. – Доктор предложил, чтобы она день снималась, а два отдыхала. Но мистер Шенберг и слышать об этом не хочет.

– Конечно, у нее ведь главная роль, – хмыкнул Лэнд. – И, как я слышал, половина фильма уже снята.

– Даже больше. Кто бы мог подумать, мистер Лэнд? Она ведь и раньше снималась, и все было в порядке. А теперь у нее такая аллергия на грим, что опухает все лицо и слезятся глаза. Кстати, вы ведь будете снимать «Леди не плачут»? Девушка, на участии которой настаивает авторша, уже здесь.

Лэнд скользнул взглядом по сидящим в приемной, безошибочно выделил меня, внимательно осмотрел от шляпки до кончиков туфель и повернулся к секретарше.

– Не напомните мне, как ее зовут? – промолвил он негромко.

– Какое-то у нее странное имя, – сказала секретарша, ища на столе листок с именами тех, кому назначена встреча. – Немецкое, что ли? – Она пожала плечами.

Лэнд взглянул, как пишется мое имя, и подошел ко мне. У стола секретарши тем временем успела выстроиться небольшая очередь из жаждущих ее внимания.

– Добрый день, мисс Коротич. Я Артур Лэнд, и судя по всему, вы будете сниматься в моем фильме. – Он улыбнулся одними углами губ. – Вы давно работаете в кино?

– Больше года, – сказала я и перечислила свои наиболее заметные роли, где набралось больше трех реплик за фильм. Лэнд сел рядом и, не перебивая, внимательно смотрел на меня.

– Вас когда-нибудь ставили в титры? – спросил он.

– Боюсь, что никогда, – сказала я извиняющимся тоном.

– Так я и думал. Для работы в кино вам придется взять псевдоним.

– Я согласна, – быстро сказала я.

– Кроме того, вы пройдете кинопробу, чтобы мы поняли, насколько вы годитесь на эту роль.

– Когда?

– Когда? – задумчиво повторил Лэнд. – Скорее всего, сегодня. Со стороны вашей знакомой было не очень-то красиво выставлять условия в последний момент. Если она хотела настоять на вашем участии, то могла бы сделать это раньше, потому что теперь нам придется поторопиться, а в кино «наспех» почти всегда означает «плохо». Вы ее родственница?

– Нет.

– Вы раньше имели дело с мистером Шенбергом?

– Боюсь, что нет.

– Вы очень напряжены, это чувствуется по вашим ответам, – заметил Лэнд. – Когда будете говорить с мистером Шенбергом, постарайтесь быть более естественной. Хорошо?

– Спасибо за совет, – сказала я. – Постараюсь.

И тут все, что находилось в приемной, разом оживилось. Все головы повернулись к двери, в которую входил дородный господин пятидесяти с лишним лет. Лицо мясистое, губы пухлые, волосы темные, редкие, расчесанные на идеальный боковой пробор. Уши крупные, некрасивые, с вывернутыми мочками. На носу очки в золотой оправе, из-под которых поблескивают маленькие, глубоко посаженные острые глазки. Серый костюм – поэма, галстук – ода, бриллиантовая булавка в галстуке кричит о богатстве ее обладателя всеми своими восемью каратами. Поверх живота вьется солидная цепь золотых карманных часов.

– Мистер Шенберг!

– Мистер Шенберг, сэр!

– Мистер Шенберг, клиент поручил мне передать, что…

Следом за Шенбергом в приемную вошел узкоплечий, темноволосый, усатый человечек в незастегнутом белом халате, испещренном многочисленными пятнами. Из карманов халата торчали кисти и какие-то тюбики, придававшие его обладателю отдаленное сходство с художником.

– Я не обсуждаю дела в приемной, – оборвал Шенберг агента, который пытался что-то ему втолковать. – Монти! – обратился он к одному из просителей. – По-моему, мы уже все обговорили, и нет смысла повторяться. Ты меня не переубедишь… Лиз! – Он широко улыбнулся какой-то немолодой, скромно одетой женщине. – Давай сюда бумаги, я подпишу. Эдвин! Что там со строительством нового павильона? – Не дожидаясь ответа, он добавил: – Я тебя приму через десять минут. Есть одно срочное дело… Лэнд, где эта фифа?

Режиссер со значением кашлянул.

– Она здесь, сэр, – промолвил он, легким кивком головы указывая на меня.

– Хм! – свирепо хмыкнул Шенберг, бросив на меня быстрый взгляд. – Вы, как вас там… заходите! Хэл, – обернулся он к человечку в халате, – ты мне сейчас понадобишься. И ты тоже, Артур!

Вчетвером мы вошли в огромный кабинет, рассчитанный, судя по всему, на то, что время от времени в нем будут проводить собрания двадцать-тридцать человек разом. Стол был завален бумагами – документами, сценариями, какими-то планами, последними выпусками журналов о кино. Также на нем стояли несколько фотографий, а на стене висел портрет женщины лет семидесяти в вечернем платье. Художник, судя по всему, сделал все, что можно, чтобы польстить своей модели, но даже по портрету угадывался ее характер, и я подумала, что она не очень-то была склонна обольщаться насчет людей. Едва войдя, Шенберг снял трубку и сказал в нее:

– Энни, десять минут меня ни для кого нет!

Я села в кресло, Лэнд – сбоку от меня, а человек по имени Хэл устроился на одном из стульев. Шенберг угнездил свою массивную тушу в кресло, наверняка сделанное на заказ, и на лице его промелькнуло выражение облегчения, какое охватывает человека, когда после суеты и нервотрепки он возвращается к себе и оказывается среди любимых вещей, в дорогой его сердцу обстановке. Но продюсер расслаблялся недолго: тотчас вспомнив, зачем мы здесь, он распрямился (кресло при этом скрипнуло) и метнул на меня взгляд, который даже самый недалекий наблюдатель не назвал бы дружелюбным.