– Что сделаю?… – Я посмотрела на его сильно потемневшее с возрастом лицо, странно искривленное сейчас улыбкой, и вдруг поняла, что ответить мне ему на самом деле нечего. – Ты не имеешь никакого права так распоряжаться ее жизнью! Я… подам на тебя в суд!

Хисейкин засмеялся. Он смеялся так долго, что я успела рассмотреть огрызок черного коренного зуба. Наверху, слева, шестой зуб – машинально отметила я про себя, а вслух сказала:

– Тебе надо вставить зуб, Вадик. Очень некрасиво.

Мой бывший муж поперхнулся и смеяться сразу перестал. Я же продолжила, чувствуя, как у меня от ненависти сами собой сжимаются кулаки. Рефлекс, правильный рефлекс, древний, проверенный поколениями предков.

– Я тебя, Вадик, убью. Просто приду и убью. Ты слышишь меня?

Он уже пришел в себя и попробовал ответить мне в моем же тоне:

– Ты… ты заткнись лучше!

– Это ты заткнись, Вадик, – сказала я, вдруг ощущая силу на своей стороне. Он мог унижать меня, недолюбливать, испытывать ко мне неприязнь, равнодушие, пренебрежение – все что угодно. А я его ненавижу. Понастоящему, не пытаясь обманывать саму себя, с некоторых пор разрешив себе ненавидеть. И это мощное оружие. Такое же, как любовь.

Он, наверно, чтото почувствовал, потому что странно замер, очень внимательно в които веки посмотрев мне в глаза. Попытался чтото еще произнести, не получилось – подвел голос. Тогда он прокашлялся и все же сказал:

– Только попробуй мне еще угрожать!

Я кивнула:

– Угрожать больше не буду. Я тебя предупредила. Ия должна закончить школу, сама закончить, без купленного аттестата. А работать прислугой не должна. И нос без моего разрешения резать ей не смей. Ты все понял? Иначе твой собственный нос будет лежать у тебя в кармане. Даже если ты наймешь себе трех охранников. Мне терять нечего.

Почемуто я была уверена, что сам Хисейкин мне ничего плохого не сделает. Трусость всегда была определяющим моментом всех его поступков, вела его по жизни. На мне он женился, боясь всеобщего осуждения, Ийке помогал, боясь, что я о его хирургических проделках сообщу миру и Министерству здравоохранения, носы резал, потому что боялся перерезать шеи. Не боялся бы, я уверена, с его полным равнодушием к человеческой жизни стал бы заправским бандитом, убивал бы и воровал направоналево.

С трусами связываться опасно, но обходиться можно очень просто – главное, чтобы было чем их припугнуть.

Я кивнула мальчикам, которые вполне смирно теперь сидели на каменной ступеньке лестницы и разбирали до последнего винтика китайскую машинку, которую я только что за двадцать пять рублей купила им в киоске. Благо что там винтиков было меньше, чем колес. По моему знаку они дружно встали и пошли за мной.

В метро я достала им детский журнал, который захватила с собой. Мест было много, но я не смогла спокойно сидеть. Разговор с Хисейкиным все прокручивался у меня в голове, мучая меня, и я никак не могла остановить собственные мысли. Тогда я поднялась и стала смотреть на лица сидящих в вагоне людей – обычные усталые лица, замкнутые, отрешенные. Интересно, многие ли из этих людей когданибудь в жизни хотели когото убить? Врага, скажем…

И тут мне в голову совершенно неожиданно, будто спустившись откудато, пришла одна мысль и никак меня не отпускала. Вот христианство учит: «терпи, смиряйся». Получается, только исключительным личностям, единицам, тем, кого считают героями, про кого рассказывают сказки и легенды – пытаться чтото изменить, не смиряясь с бедой, своей ли, общей ли, а всем остальным – следует терпеть. Терпеть несправедливость, бесправие, чьюто жестокость и свое унижение…

Вот пойду и убью Хисейкина. И много проблем отпадет само собой. Только стану ли я героем, убившим жестокого и подлого врага, или же обычной преступницей? И просто сяду за решетку, откуда уж точно не смогу помогать Ийке… Или у меня просто не хватает силы духа? Либо я просто сошла с ума, раз серьезно думаю о том – как убить Хисейкина… И не хочу думать, а в голове возникает то та картинка, то эта… Как проще, как легче, как…

Я даже встряхнула головой, пытаясь прогнать наваждение. Владик, все время поглядывавший на меня, тоже затряс головой. Сидящий рядом Гриша чтото ему сказал, и тот ткнул его кулаком в живот… Я не стала разнимать мальчиков, предоставляя им возможность подружиться понастоящему, пройдя все этапы мальчишеской дружбы.

Да, герои… Борцы за справедливость… Не терпели, не смирялись, обходились без этой добродетели, горели на костре… А я что? Все бегала с карточками по квартирам и объясняла: «Вот у вашего малыша сопли до пояса, но прозрачные, значит, просто простуда, а у вашего зеленые, значит – инфекция…» И упустила момент, когда моя собственная дочка заболела. Ведь прежде чем уйти, она болела и мучалась, все в душе у нее было наоборот, шиворотнавыворот. О чем она думала, глядя на меня, на мою озабоченную беготню и «консультации» мамаш по телефону? О том, что она сама никогда так бегать не будет?

Наверно, самое плохое, что я сделала, – так и не собралась освободить комнату для Ийки, повесить там новые шторы и сделать так, чтобы ей было дома хорошо и уютно. Но не обманываю ли я себя? Только ли в шторах дело? Может быть, Ийка просто не хочет больше быть бедной и жить среди бедных? Бедные… Я никогда так о себе и о нас не думала. Ну, какие же мы бедные!

Мы… мы счастливые, здоровые, я так люблю ее, она меня… Но Ийка растет в другой стране. А в этой новой, другой стране есть бедные и богатые. Звучит ужасно, как из детской сказки «Незнайка на Луне». Но ведь это так. Общее у тех и других только то, что все когдато умрут, и все болеют, независимо от доходов. Остальное все подругому. Даже количество доступных телепрограмм, вода, которую пьем, и воздух, которым дышим. В общем, как в растительном мире – одни цветы в тени растут, другие у болота, тем воды не хватает, а вот этим повезло, они на главной клумбе у хозяйки в любимчиках ходят. С той лишь разницей, что мы все же не растения. У растений нет ни Библии, ни Корана. Нет понятий о милосердии, о справедливости, нет идеалов и нравственных законов. Правда, кто сказал, что все это есть в нашей сегодняшней жизни?

И вот у моей Ийки все перевернулось в голове. Несмотря на то, что она постоянно была рядом со мной. Она могла смотреть в сторону, но физически была рядом, на расстоянии руки, так, что я могла дотянуться и прижать ее к себе, чтобы она ощутила мою заботу, мою любовь…

Кажется, я делаю обычную ошибку всех любящих людей. Ошибка – преумножать значимость своей любви для другого. Неважно – посторонний ли это человек, на некоторое время ставший самым близким в мире, или собственный ребенок. Ах, ну как же он сможет обходиться без моей любви? Да вот так просто – как будто ее и не было никогда, этой любви.

Как будто Ийка и не спала у меня под боком, и даже сейчас, повзрослев, перебираясь иногда ко мне поближе по ночам, будто не просила перед сном: «Мам, обними меня и подержи, и скажи, что я маленькая». Как будто не писала мне нежных записок, с пририсованным в конце сердечком, не прятала перед праздниками с таинственным видом свои трогательные подарки… Не спрашивала меня регулярно и очень серьезно: «Мам, ты меня любишь? А ты меня никогда не оставишь?»…