«Адмирал меня спрашивает, буду ли я танцевать, если он найдет для меня даму. Я отвечаю: да. Некоторое время спустя он сообщает мне, что первый контрданс я буду танцевать с мадемуазель Балькомб, второй — с Бетси, а третий — с Розовым бутоном[31]. Я не хотел танцевать с Балькомбами, и вот попался. Танцевать два раза подряд с одной дамой — это настоящее наказание. Мне сказали, чтобы к ужину я вел мадам Дефонтен, жену советника. После второго танца все направились в столовую. Недоразумение. Я сажусь рядом с пожилой дамой, не на то место, которое было мне указано, и правильно делаю, потому что с наглецами надо быть наглым. Я смог вернуться домой только к пяти часам утра. Барышня в розовом во время танца громогласно пукнула».

Как тут не сокрушаться — целая ночь без сна! На следующий день языки работают без устали, и малейшие подробности вечера становятся темой для разговоров за утренним чаем и кофе. Эти morning teas, которые дамы устраивают по очереди, превращаются, за отсутствием газет, в рассадник самых ужасных сплетен, где всем перемывают кости, torn to pieces — разрывают на кусочки, как говорят британские кумушки. Местные сплетницы, умирающие от скуки посреди роя служанок, находят удовлетворение в этом злословии, подглядывании в замочную скважину и мелких ссорах, и леди Лоу, что весьма прискорбно, с большим энтузиазмом ведет эскадрон в атаку. «Она фыркает, — замечает Горрекер, — и высмеивает наружность мадам Виниярд, платье, в котором она появилась на вчерашнем ужине, ее прическу и неудачное сочетание одежды и цветов в волосах». Как наседка, выставляющая напоказ своих цыпочек, которых мечтает пристроить, она никогда не упускает случая противопоставить благовоспитанность, красоту и элегантность двух своих взрослых дочерей небрежности в одежде и дурному вкусу приглашенных дам.

В этом душном, пошлом и лицемерном мирке Королевский флот выглядит сеньором среди простолюдинов, ибо морской корпус представляет собой грозную силу, сыгравшую решающую роль в окончании Наполеоновских войн. Сила эта грозная, но честная, выказавшая благородство по отношению к побежденным. Моряки, за редким исключением, держат себя достойно и учтиво, а некоторые даже и с симпатией по отношению к французам.

Конечно, четыре адмирала, исполнявшие с 1815 по 1821 год непростые обязанности командующего морскими силами, — люди совершенно разные. Кокбэрн, высокомерный, но справедливый и разумный; аристократ Малькольм, любезный и сострадательный; Плэмпин, суровый морской волк; и Лэмберт, учтивый, но бесцветный, — все они поддерживают с Лонгвудом лишь сдержанно-официальные отношения, за исключением Кокбэрна, который руководил обустройством французов на Святой Елене. Но в целом, нужно сказать, корпоративный дух заставляет их склоняться на сторону изгнанников и Наполеона, а тот, чувствуя, откуда дует ветер, стремится к общению с моряками, завязывает дружеские отношения с офицерами и мягко и доброжелательно обращается с матросами, которым поручено служить ему. Право же, есть нечто странное в этом исполненном некоторого взаимного восхищения разговоре бога сухопутных армий и «синих тужурок» его величества короля Англии. Оказавшись на борту «Беллерофона», Наполеон смог оценить дисциплину, порядок и оснащение Королевского флота, который спас Британские острова от вторжения. Что касается англичан, то они втайне почитают великого человека, если, конечно, верить молодому мичману с «Беллерофона» Джорджу Хоуму, который, упоминая письмо Наполеона к принцу-регенту («Я пришел как Фемистокл…»), с горечью пишет в своем дневнике: «Увы! Бедный Наполеон. Его призыв был обращен к сердцу человека более бесчувственного, чем персидский сатрап. Кастлри и его "священные союзники" не имеют представления о подобном великодушии». Другой midship, вглядываясь в морское пространство между островами Ре и Олерон в надежде увидеть шлюпку бывшего Императора, кричит рулевому со всем жаром своих шестнадцати лет: «Вот самый прекрасный день твоей жизни! Ты ступишь на борт, чтобы отдать честь самому великому из когда-либо рождавшихся людей».

На борту печально известного «Беллерофона» Наполеон был принят с королевскими почестями, а на «Нортумберленде», когда все будет кончено и он станет всего лишь генералом Бонапартом, адмирал Кокбэрн, коему поручено охранять его, и командир корабля капитан первого ранга Росс будут с ним учтивы в той мере, в какой полученные ими суровые инструкции позволяли это в отношении «государственного преступника». Император сидит во главе стола, как на официальном приеме, негромко играет полковой оркестр, Кокбэрн, скованный своей ролью адмирала-надзирателя, скромно занимает место слева от своего удивительного пассажира и даже приказывает сократить число блюд, узнав, сколь равнодушен он к радостям застолья. Молодые офицеры с юношеским пылом добиваются чести подать руку «генералу», чтобы помочь ему пройти по скользкой палубе и услышать от него хоть одно слово. Всем кружит голову присутствие этого байроновского героя, и все, от адмирала до мичмана, шлют своим семьям более или менее точные, но всегда вдохновенные рассказы, ибо флотские любят поважничать и совсем не прочь пустить пыль в глаза сухопутным, особенно если это пыль с золотых эполет Императора французов, который является, быть может, последним великим завоевателем в истории.

По прибытии на Святую Елену французы иногда будут жаловаться на адмирала и на установленные им порядки, но когда пройдет слух, что его, должно быть, заменит некий Хадсон Лоу Наполеон первый говорит, что, возможно, они еще пожалеют о нем. Действительно, Кокбэрн пунктуально исполняет полученные приказы, — не считая устных распоряжений, которые никогда не были обнародованы, но он сам часто старается смягчить положение изгнанников, и надзор, установленный им за владением Бриаров, ничем не напоминает режим постоянной боевой тревоги, учрежденный Хадсоном Лоу в Лонгвуде. Как только принимается окончательное решение о резиденции Императора, он заставляет своих матросов буквально творить чудеса, чтобы за три месяца закончить расширение и обустройство дома. «Каждый день, — пишет О'Мира , — отряды численностью в 200—300 человек были заняты доставкой из Джеймстауна необходимых для строительства материалов». Наполеон выражает желание совершить прогулку верхом в Санди-Бэй, где живет самый влиятельный член Правительственного совета сэр Уильям Доветон, — и Кокбэрн и его секретарь тотчас являются, чтобы почтительно сопровождать его, избавив таким образом от надзора унтер-офицера. На следующий день Наполеон, в высшей степени довольный, уверяет, что «покорил» моряка, того самого, кого в гневе называет «акулой», но в котором признает храброго и честного солдата:

— Мы сожалеем о нем, это человек чести; его резкость задевает нас, но это по-настоящему храбрый солдат.

Похвалы сэру Джорджу Кокбэрну станут звучать все громче, когда придется день за днем сражаться с Хад-соном Лоу, и французы будут считать уместным постоянно сравнивать прусское упрямство генерал-лейтенанта с великодушной суровостью адмирала.

— Вам даны те же инструкции, что и сэру Джорджу Кокбэрну, — кричит Наполеон Лоу, — он мне это говорил; но вы их толкуете на свой лад и исполняете в сто раз более сурово!