о Воланде, что его совершенно невозможно любить как человека, что ему невозможно сопереживание, нужно понимать буквально лишь в том случае, когда мы целиком видим в Воланде дьявола и всецело понимаем, что он не человек (а это, как мы понимаем, невозможно). Ведь очеловечивает Воланда не один читатель, но и все герои романа, которым довелось поговорить с князем тьмы, и даже сам Михаил Булгаков. Если мы можем принять андроида будущего за обыкновенного человека, то тем более за такового будет принимать Воланда любой герой романа, так как с персонажем будет говорить дух, принявший вид человека и искусно его изображающий. Именно поэтому Маргарите в ходе непосредственного общения с бесами понравились как люди все четыре демона, особенно жуткий лицом Азазелло, которого она дважды назвала милым в телефонном разговоре.

Вот как автор описывает симпатию Маргариты к рыжеволосому демону:

«Азазелло, который сидел отвернувшись от подушки, вынул из кармана фрачных брюк черный автоматический пистолет, положил дуло на плечо и, не поворачиваясь к кровати, выстрелил, вызвав веселый испуг в Маргарите. Из-под простреленной подушки вытащили семерку. Намеченное Маргаритой очко было пробито.

– Не желала бы я встретиться с вами, когда у вас в руках револьвер, – кокетливо поглядывая на Азазелло, сказала Маргарита. У нее была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно» (гл. 24).

Таким образом, Михаил Булгаков тут дает знать, что Маргарита видела демонов в своих новых знакомых скорее формально и искусственно, нежели своим сознанием, рассудком и чувствами. Она вела общение со всеми бесами как с людьми, что, естественно, относится и к другим героям романа. Все, как известно, кто встретился с Воландом, сперва приняли его за обыкновенного человека. Вот что, например, подумал Поплавский, увидев Коровьева: «Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного. «Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!» – подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза» (гл. 18). А вот что говорил самому себе Иван, когда лежал в палате: «О чем, товарищи, разговор! – возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану, – что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее надобно?» (гл. 11). Даже сам Мастер, который по откровенному рассказу Ивана сразу понял, с кем тот говорил на Патриарших прудах, смотрел на Воланда и Азазелло как на обыкновенных людей.

Таким образом, Воланда, Азазелло, Коровьева и Бегемота читатель и герои романа могут любить как людей ровно в той степени, в какой происходит очеловечивание их в сознании и восприятии человека. Афрания же можно любить не как тайного агента, а как человека также только в той степени, в какой он сам открывается как человек другому лицу.

После всего этого тут остается разрешить всего один оставшийся вопрос, который может возникнуть из-за следующего обстоятельства.

Московские главы романа наполнены словами-антропоморфизмами, которые не могут применяться к духам, как не знающим любви существам: Воланд, например, признался буфетчику, что любит низко сидеть, Коровьев открыл Маргарите, что его хозяин не любит электрический свет, а Азазелло сказал Воланду, что ему больше нравится Рим, нежели Москва, на что получил известный ответ: «это дело вкуса». Также в романе иногда делается акцент на том, что Воланд не женат. Так, на вопрос Берлиоза: «А вы одни приехали или с супругой?», тот горько ответил: «Один, один, я всегда один», а Коровьев, кроме неприязни к электрическому свету, сообщил Маргарите, что Воланд холост и что именно по этой причине она и понадобилась дьяволу (прислужники которого не менее холосты). Как же это все объяснить? Дело в том, что наш язык из-за своей ограниченности иногда вынужден в качестве уступки нарекать те или иные предметы именами, которыми уже при всей строгости случая те не могут называться, хотя мы прекрасно знаем, что все следует называть своим именем, чтобы не было никаких подмен понятий. Так, Воланд спросил Левия Матвея, что бы делало добро, если бы не существовало зла, однако, по отношению к злу такой глагол как «существовать», если судить строго, использовать нельзя, так как существовать или не существовать может только что-то доброе. Именно поэтому на вопрос, существует ли зло или нет, невозможно удовлетворительно ответить – так, чтобы об этом никто снова не спрашивал. У такого вопроса просто сама постановка неверна. Что же касается Воланда, который иногда говорит, что ему что-то нравится или не нравится, то на это надо ответить, что тут уступка языка делается в сторону соотношения между собою человеческих отношений с ангельскими. Когда мы говорим, что духи не знают любви и что их отношения друг с другом нельзя называть любовью, то это надо понимать лишь по отношению к человеку. Раз то, что связывает друг с другом людей, не тождественно тому, что объединяет друг с другом уже духов, как не тождественен дьяволу сам человек, то следует констатировать тот факт, что данные личные отношения духов – это вовсе не любовь. Сами же, конечно, надо просто полагать, ангелы и демоны используют в своей речи это слово, но до тех пор, пока с ними не сталкивается уже сам человек. Оба рода отношений отличаются друг от друга, но они при этом настолько подобны друг другу, что сами ангелы и демоны могут вступать в общение с нами, то есть объединяться с нами тем же, что и их объединяет друг с другом. Но все равно то, как относится Воланд к Бегемоту, – это не то же, как он относится к Гелле, и то, как сама Гелла относится к Воланду, – это не то же, как она относится к Мастеру (о любви к Воланду мы уже сказали чуть выше). Разница тут просто очевидна и бесспорна. Так что ничего странного нет в том, что Бегемот назвал Азазелло своим другом, а тот сказал, что ему нравится Рим, и что, по словам Коровьева, Воланду не нравится электрический свет.

Тут, однако, из-за сказанного нельзя допустить следующую ошибку. То, что Воланд и его демоны могут использовать в своей речи слово «любовь», которым они называют свое единство друг с другом, не дает тем не менее нам возможности этим же словом называть данное единство. Если же мы дерзнем назвать отношения духов ангельской любовью, то по той же логике нам придется начать называть самих ангелов и демонов не человеческими людьми, а самого дьявола – не человеческим человеком.