Эта пурга напомнила, что существует тот несостоявшийся убийца, что ударил Брайана по голове, покушается на его жизнь. На какие-то несколько минут он совсем забыл, что они — в дрейфе, что часовые механизмы заложенных взрывпакетов тикают, неумолимо приближая момент взрыва, что близится полночь. Страх вернулся к нему, как возвращается чувство вины и сокрушения сердечного в грудь священнослужителя. Теперь, когда он решился посвятить себя написанию книги, ему очень хотелось жить.

* * *

Фары одного из снегоходов били лучами света прямо в зев пещеры. Там, где лучи света падали на ледяные изломы, холодные кристаллы, подобно оптической призме, разлагали свет на все первичные цвета, и эти — красные, оранжевые, желтые... вплоть до фиолетового — сполохи складывались в узоры и мерцали россыпями самоцветов на огромных, по преимуществу белых или белесых, стенах исполинской камеры. Восемь искаженных изуродованных теней, отбрасываемых телами восьми участников экспедиции, двоились и троились, скользя по сцене какого-то диковинного театра. Тени раздувались и съеживались, загадочные и таинственные, но вряд ли в них было больше мистики, чем в людях, которые их отбрасывали, — а из этих людей пятеро подозревались в покушении на убийство, а один из пятерых это самое убийство заведомо совершил.

Харри наблюдал за Роджером Брескином, Францем Фишером, Джорджем Лином, Клодом и Питом — они спорили насчет возможных вариантов времяпрепровождения на протяжении тех шести часов и двадцати минут, что остались до полуночи. Ему полагалось выступать в роли ведущего прений или, если уж не быть распорядителем, то хотя бы вставлять какие-то глубокомысленные реплики, но Харри не мог заставить себя думать о том, о чем они все толкуют. Во-первых, не имеет значения, как они проведут оставшееся время, коль скоро это не в силах помочь им выбраться с айсберга или обезвредить взрывчатку, следовательно, все споры все равно ни к чему не приведут. Более того, как ни усердствовали они в сдержанности и благовоспитанности, Харри не удавалось удержать себя от стремления приглядеться ко всей пятерке попристальнее, будто бы склонность к психозу есть нечто очевидное, так что достаточно понаблюдать за тем, как человек ходит, разговаривает и двигается — и можно ставить диагноз.

Ход его мыслей нарушил вызов со станции Эджуэй. Голос Гунвальда Ларссона, перебиваемый выстрелоподобными щелчками электрических помех, загрохотал, отражаясь от стен пещеры.

Все остальные замолчали, резко оборвав разговор.

Когда Харри подошел к радио и ответил на вызов, Гунвальд сказал:

— Харри, траулерам пришлось повернуть назад. И «Мелвилл», и «Либерти» к вам не пробиваются. Оба судна. И уже довольно-таки давно. Я узнал об этом некоторое время назад, но... Духу у меня не было сообщать вам такое. — Голос его звучал на удивление бодро, он был возбужден, даже жизнерадостен, словно дурные вести как ничто иное способствуют появлению веселых улыбок на суровых мужских лицах. — Но теперь это неважно, Харри. Все это — побоку, Харри! Все!

Пит, Клод и остальные сгрудились вокруг радиостанции, недоумевая по поводу странного настроения далекого шведа.

Харри спросил:

— Гунвальд, ты про что толкуешь? Не томи. Не морочь голову, скажи, что, к дьяволу, значит: не важно, не имеет значения? Что не важно?

Статика корежила эфир, но когда канал стал почище, сразу же послышался и голос Ларссона:

— ...как раз пришло словечко с базы в Туле. А к ним дошла весть из Вашингтона. Подлодка у вас по соседству. В вашем районе. Харри, подлодка. Ты меня понял? Русская подлодка.

Горов, Жуков и матрос Семичастный взобрались на мостик и теперь глядели в сторону левого борта. Море нельзя было назвать спокойным, но оно не было и в такой степени взволнованно, как тогда, когда они поднимались на поверхность несколько ранее, чтобы получить депешу из Министерства. Айсберг должен был находиться лево по борту, — иначе что еще могло бы укрыть их от бури, защитить от властной силы штормовых волн и яростных порывов ветра? Но ледовую гору они не видели, хотя и радиолокатор и звуковой локатор показывали на своих экранах, что айсберг достаточно тяжел и имеет впечатляющую массу как выше, так и ниже ватерлинии, если считать ледяную гору судном. До засеченной локаторами цели было рукой подать, метров пятьдесят-шестьдесят, не больше, однако темень укрывала ее от человеческого зрения непроницаемой завесой. Один инстинкт, только инстинкт подсказал Горову, что что-то маячит впереди, огромное и тяжелое, и догадка о том, что его корабль — в тени незримого колосса, переживалась капитаном как одно из самых волшебных и самых выбивающих из колеи ощущений, когда-либо им испытанных.

Одеты они были тепло, глаза защищены очками.

Правда, плыли под защитой айсберга, и потому можно было обойтись без снегозащитных масок, да и разговаривать было куда легче, чем хотя бы несколько часов назад, когда они тоже всплывали на поверхность.

— Мы — в какой-то подземной темнице. Вроде как в помещении, но без окон, — сказал Жуков.

Ни звезд. Ни луны. Ни фосфоресцирующего свечения волн. Не помнил Горов, чтобы когда-либо раньше видел столь совершенно лишенную всяких проблесков света ночь.

Стоваттная лампочка, освещавшая мостик и висевшая чуть выше над мостиком и немножко сзади, выхватывала из мрака только непосредственно соседствующие стальные конструкции и позволяла троим морякам разглядеть друг друга. Как бы усыпанные или скорее посыпанные мелкими осколками льда, рубленые волны били в выпуклую обшивку корабля, отражая ровно столько красноватого света, сколько требовалось для создания впечатления, что будто бы «Погодин» не по воде плывет, но движется над океаном, залитым красным вином. За пределами же этого скудно освещенного круга лежала непроглядная темень, настолько беспросветная и глубокая, что даже глаза у Горова заболевали, стоило ему попытаться вглядеться в мрак подольше да попристальнее.

Опалубка мостика почти целиком обледенела. Горов ухватился за нее, чтобы не упасть, когда судно здорово качнуло, и ему посчастливилось ухватиться за голый металл. Он, конечно, не скользил, зато перчатка мгновенно примерзла к стали. Оторвав руку от слишком надежной опоры, Горов осмотрел ладонь: внешний слой кожи порвался. Надень он перчатки из тюленьей кожи, так ловко и быстро ухватиться за стальную рейку не удалось бы, — это он понимал. А если бы на нем вовсе не было перчаток, то уже не перчатка, а голая ладонь примерзла бы к металлу, и, отрываясь от опоры, Горову пришлось бы оставить на ней изрядный кусок собственного мяса.

Изумленно глядя на порванную капитанскую перчатку, матрос Семичастный воскликнул:

— Немыслимо!

Жуков бросил:

— Что за унылые места!

— Да уж!

Снег, посыпавший капитанский мостик, не походил на привычные хлопья. Температуры ниже нуля в сговоре с лютостью ветра порождали твердую крупу из больших снежных бусинок — метеорологи называют ее «гравием», а профаны — «градом» — и эти бусинки бьют, словно миллионы зерен белой дроби или картечи. Хуже только игольчатые копья изо льда, излюбленное оружие шторма.