забыла и двигалась дальше. Ты больше, чем просто идея».

– Что ж, – произносит Вера, – я согласна, мы все больше, чем просто идея. Но если у тебя крадут идею еще до того, как шагнешь в воду, это может выбить из колеи.

– Именно! – почти выкрикивает Сана, так что Эмма вздрагивает во сне.

Сана уже сокрушается, что разбудила бедного ребенка, но через секунду Эмма снова укладывает голову Вере на плечо.

– Простите, я буду потише. В общем, я не могла двигаться дальше, и мама начала терять терпение. У меня складывалось такое чувство, будто она сердилась больше на меня из-за того, что я не могу забыть об этом, чем на Маршалла, из-за которого все и началось. Мама твердила, как полезно пораньше усвоить этот урок, чтобы перестать хандрить и начать «просто держаться на плаву», и чем больше она это говорила, тем хуже мне становилось. Меня словно заклинило. Какое-то время я даже кисть не могла взять в руки. И даже когда рана перестала так кровоточить, я брала кисть, вставала перед холстом и… ничего. Мама говорила, что часто изливала свою боль в книги, особенно когда была бездомной. И советовала использовать эту боль как топливо для творчества. Но у меня не получалось. Я была в ступоре, в оцепенении. – Сана горько смеется. – Творческий кризис. Мама в него не верит. Говорит, это все у нас в головах.

Вера похлопывает ее по руке.

– Понимаю. То, что с тобой случаться, просто ужасно. Но почему ты приходить в мой магазин? И говорить, будто у тебя пот-каста?

Сана протяжно и мучительно вздыхает.

– Во мне копилась обида и злоба. Я проследила за Маршаллом и приехала сюда. Сняла маленькую студию и стала преследовать его. Я даже не знала, что собиралась сделать. Просто чувствовала, что хочу быть поближе к своим работам, а значит, не должна упускать Маршалла из виду. Звучит нелепо, да?

– Да. Но это нестрашно. Я тоже делаю много нелепых вещей.

– Ха. Как-то вечером он заметил меня и окликнул. Сказал, чтобы я утихомирилась, что большинство моих картин даже не продались. Мои работы ничего не стоили, а я сама бездарность. Все то, что я боялась о себе подумать. Это было слишком. Я потеряла голову. – У нее срывается голос. – И я… бросилась на него, расцарапала ему лицо.

Сана смотрит на свои руки, с содроганием вспоминая, как под ее ногтями сдиралась кожа на лице Маршалла. Под этими ногтями должна быть краска, а не кровь.

– Но ты его не убивать?

Сана мотает головой.

– Нет, я вам уже сказала. Он оттолкнул меня, сказал, что вызовет полицию. Я была в таком ужасе от того, что сделала… Мне еще не приходилось бросаться на людей. Я просто развернулась и сбежала. Следующие пару дней я всё ждала, что копы… не знаю, вышибут дверь и ворвутся в квартиру. Но ничего такого не происходило. А потом я прочитала о смерти Маршалла. Он умер в ту самую ночь, когда я поцарапала его. – У Саны в глазах стоит страх. – Я должна была прийти к вам в магазин, чтобы… не знаю… просто… вы не представляете, как странно я себя чувствовала начиная с того вечера. Даже не знаю, зачем пришла к вам. И, может, я скажу сейчас что-то ужасное, но… я так и не смирилась! Вы, наверное, посчитаете меня чудовищем, но даже после смерти Маршалла я цепляюсь за свои работы. До сих пор хочу разыскать их и получить назад.

Вера сжимает ее руку. Сана поднимает на нее взгляд и видит в ее глазах столько сочувствия, что у самой наворачиваются слезы.

– Ох, глупышка. Конечно, я не считаю тебя чудовищем. Нет, чудовища – это люди вроде Маршалла. Иди сюда.

С этими словами Вера заключает Сану в объятия. Такие объятия, на которые способны только матери. Сана целиком отдается этому ощущению и чувствует, как рушатся стены, которые она так дотошно выстраивала долгие годы. Сана плачет до полного изнеможения, пока не остается слез, а потом плачет еще немножко, и все это время Вера терпеливо гладит ее по волосам. Когда Сана поднимает голову, солнце уже садится, и воздух становится ощутимо прохладнее.

– Что ж, это был длинный день. Пойдем ко мне. – Вера с кряхтением поднимается, все еще держа спящую Эмму на руках.

Сана утирает распухшее лицо.

– Вы имеете в виду, к Джулии?

Вера цокает.

– Никому не нравятся пендаты, Сана.

«Педанты, а не пендаты», – едва не поправляет Сана, но вовремя сдерживается.

– Пойдем ужинать, а в следующий раз, как будешь свободна, встретимся на пляже.

– На пляже? – Это последнее, что Сана ожидала услышать. – Зачем?

В ответ Вера лишь загадочно улыбается и уходит. Сане ничего не остается, кроме как поспешить следом.

26

Джулия

Джулия не помнит, когда в последний раз чувствовала себя такой живой. Какая гадкая, неслыханная, гнусная мысль для матери. Но это, к сожалению, так. Джулия обожает Эмму. Эмма для нее все, дороже воздуха. Но с того самого момента, как появилась на свет, Эмма занимала каждую секунду ее жизни. Джулия так часто ловила себя на том, что смотрит в пустоту, наблюдая, как Эмма играет, и ожидая, что Эмма ее позовет. Потому что Эмме всегда что-то нужно, каждую минуту. Игры с Эммой приводили ее в состояние отупения, но вместе с тем требовали полного внимания, и с течением времени интеллект так медленно и неприметно деградировал, что Джулия даже не замечала этого.

Но вот в раскисший мозг словно бросили шипучую таблетку, и как по волшебству зажглись искры в глазах, и свежий воздух наполняет легкие. К ней как будто вернулась жажда жизни. Первые изменения Джулия чувствует, когда встречается с Кэсси, моделью «ТикТока». С первой секунды сознание переключается в режим съемки. Джулия отмечает профиль ее лица, скулы, оттенок глаз и волос, прикидывает, как выгоднее всего подчеркнуть эти черты при естественном освещении. Как же давно ей не приходилось мыслить в таком ключе, оценивать лица людей в роли фотографа, а не просто скользить по ним взглядом, мертвым и остекленелым, как это было до сих пор.

А когда начинается съемка, забытые навыки просыпаются окончательно. Джулия уверенно располагает Кэсси так, чтобы золотистый свет подчеркивал ее красоту. Потом начинает отпускать дурацкие шуточки, а Кэсси смеется или закатывает глаза. С каждым отснятым кадром Джулия говорит, как здорово выглядит Кэсси в объективе, что ее любит камера и у нее восхитительная аура,