Хамовнический переулок, 21, Москва

13 января 1900 года

Тридцатиоднолетний Максим Горький, ясноглазый писатель, марксист-активист, с нетерпением ожидающий революцию, в своей вечной крестьянской рубахе черного цвета, наконец-то получает шанс познакомиться со своим кумиром – графом Львом Толстым.

Впервые он попытался встретиться с ним одиннадцать лет назад, когда еще работал на железной дороге. Он преодолел восемьсот километров пешком и на попутных товарных поездах, но в конце концов узнал, что Толстой уехал. Тогда он преодолел еще двести километров до Москвы и узнал, что Толстой болен и не принимает посетителей. Горький вернулся домой в вагоне для перевозки скота, проведя тридцать четыре часа в компании восьми коров.

Но сейчас, когда Горький уже сделал себе имя[114], Толстому стало любопытно, и он пригласил Горького к себе. Семидесятидвухлетний старец в первый момент производит на Горького такое же впечатление, которое часто возникает при встречах с выдающимися людьми: какой он маленький! «Я представлял его не таким – выше ростом, шире костью. А он оказался маленьким старичком».

Но когда Толстой начинает говорить, его величие проявляется. «Все, что он говорил, было удивительно просто, глубоко». С другой стороны, этот великий человек не всегда последователен. «В конце, он все-таки – целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно. И это тоже очень хорошо, ибо – это очень человечно, т. е. свойственно человеку. В сущности – ужасно глупо называть человека гением. Совершенно непонятно, что такое – гений?! Гораздо проще и яснее говорить – Лев Толстой».

Ученик и учитель сидят в кабинете Толстого и разговаривают три часа и даже дольше. Толстой одновременно и таков, как надеялся Горький, – прост, вежлив, тактичен, глубок, но странным образом и таков, каким Горький не хочет его видеть. «иногда слушать его было тяжко и неприятно. Мне всегда не нравились его суждения о женщинах, – в этом он был чрезмерно «простонароден», и что-то деланное звучало в его словах, что-то неискреннее, а в то же время – очень личное. Словно его однажды оскорбили и он не может ни забыть, ни простить».

Горький разочарован тем, что Толстой одновременно и больше и меньше, чем он себе воображал. «Я отнюдь не считаю его чудом природы. Смотришь на него – и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть Львом Толстым».

Толстой рассуждает о двух рассказах Горького, но Горький подавлен его тоном. Толстой с жаром доказывает, что от природы здоровой девушке не свойственна стыдливость:

– Если девице минуло пятнадцать лет и она здорова, ей хочется, чтобы ее обнимали, щупали. Разум ее боится еще неизвестного, непонятного ему – это и называют: целомудрие, стыдливость. Но плоть ее уже знает, что непонятное – неизбежно, законно и требует исполнения закона, вопреки разуму. У вас же эта Варенька Олесова написана здоровой, а чувствует худосочно, – это неправда!

Затем Толстой переходит к девушке из рассказа Горького «Двадцать шесть и одна», «произнося одно за другим «неприличные» слова с простотою, которая мне показалась цинизмом и даже несколько обидела меня». Но Горький ничего не возражает, и вдруг Толстой меняет тему, становясь ласковым и внимательным, расспрашивает, как он жил, чему учился, что читал.

Разговор заходит о других писателях. Толстому нравится Вельтман.

– Не правда ли – хороший писатель, бойкий, точный, без преувеличений. Он иногда лучше Гоголя. Он знал Бальзака. А Гоголь подражал Марлинскому.

Горький замечает, что Толстой, как очень многие писатели, больше любит обсуждать личность своих коллег, чем их творчество.

В течение нескольких дней после этой встречи Горький пышет энтузиазмом. «Важно как-то все это, все вместе: все сказанное, его манера говорить, сидеть, смотреть на вас. Очень это слитно и могуче-красиво», – пишет он другу Антону Чехову. Но со временем его восторги относительно Толстого уменьшаются. Не был ли он немного снисходителен? Не говорил ли он с Горьким в каком-то псевдонародном стиле, чтобы гостю-простолюдину было спокойнее общаться с барином?

Они встречаются еще несколько раз, прекрасно ладят друг с другом, но Горький не в состоянии удержать былое восхищение. Их взгляды расходятся по важным вопросам: Толстой проповедует ненасилие, а Горький готовится к насильственной революции; Горький полагается на рабочих, Толстой – на крестьян; Толстой верит в то, что люди будут жить свободно, как братья; для Горького это слабовато, он за власть рабочих; Толстой – верующий христианин, Горький же – атеист.

– Вы почему не веруете в Бога? – вопрошает Толстой.

– Веры нет, Лев Николаевич.

– Это – неправда. Вы по натуре верующий, и без бога вам нельзя. Это вы скоро почувствуете. А не веруете вы из упрямства, от обиды: не так создан мир, как вам надо.

Горький молча взирает на Толстого. «А я, не верующий в бога, смотрю на него почему-то очень осторожно, немножко боязливо, смотрю и думаю: «Этот человек – богоподобен!»

Через год после их первой встречи Горький арестован за революционную деятельность, но Толстой вступается за него, и Горького выпускают на свободу.

До конца своих дней Горький не может определиться по отношению к Толстому, предпосылая поношениям похвалы, а похвалам – поношения. В нем проявляются противоположные стремления ученика: и почитать, и превзойти учителя. «Граф Лев Толстой – гениальный художник, наш Шекспир, может быть, – пишет он за два года до смерти Толстого[115] и тут же берет свои слова назад: – Но – удивляясь ему – не люблю его. Это неискренний человек, безмерно влюбленный в себя, он ничего кроме себя не видит, не знает. Смирение его – лицемерно и отвратительно желание пострадать. Вообще такое желание – есть желание духа больного, искаженного, в данном же случае, великий самолюб хочет посидеть в тюрьме лишь для укрепления своего авторитета… Нет, он мне чужой человек, несмотря на великую его красоту».

Московская консерватория, Большая Никитская улица

Декабрь 1876 года