Двадцать восемь лет спустя Уэллс уже не испытывает прежнего энтузиазма от своего знакомства с покойным президентом Рузвельтом[108]. Идет 1934 год. Мир ушел вперед. Может быть, восхищение кипучей личностью президента заставило его закрыть глаза на его недостатки? В конце концов, план Рузвельта для Америки «по нашим теперешним меркам… едва ли можно вообще назвать планом». Напротив, то была «мешанина «прогрессивной» организации и демократии «маленького человека». Оглядываясь назад, Уэллс, «если задуматься», подозревает, что, несмотря на убежденность Рузвельта в величии упорных усилий, «в интеллектуальном отношении [они] не так уж и упорны».

Насколько более просвещен мир сейчас, насколько более благодушен и прогрессивен! И, оглядывая человечество, можно ли найти того, в ком эти свершения воплотились полнее, чем в Иосифе Сталине?

Кремль, Москва

22 июля 1934 года

Герберт Уэллс приехал в Кремль, чтобы взять интервью у Сталина для газеты «Нью Стейтсмен». Несколько лет назад он взирал на Советский Союз с большими надеждами. «Я говорил о нем, мечтал о нем и, если мог бы, даже молился бы о нем». С тех пор его упования слегка поулеглись, но вера в коммунистический идеал остается непоколебимой. Возможно, чтобы унять скептиков, он говорит, что подходит к Сталину с «некоторой подозрительностью и предубеждением». Может быть, Троцкий в чем-то и прав, называя генерального секретаря партии «очень скрытным и эгоцентричным фанатиком… безжалостным, жестким – возможно, доктринером, и самонадеянным человеком»? Уэллс опасается, что его герой недостоин восхищения, что «этот одинокий деспот… может оказаться чертовски неприятен».

Его проводят в большой, голый кабинет Сталина. Сталин смотрит в окно, на нем вышитая белая рубаха, черные брюки и сапоги, что-то вроде дизайнерского варианта пролетарского костюма. Как по мановению волшебной палочки, все сомнения Уэллса рассеиваются. «Все давние опасения об угрюмом, зловещем горце улетучились при виде его». Сталин не смотрит ему в глаза, но Уэллс относит это за счет застенчивости – советский вождь, очевидно, «страшится важничать».

Сталин не говорит по-английски, а Уэллс – по-русски, поэтому на их встрече присутствует Уманский, добросовестно записывая все слова собеседников, чтобы затем перевести их вслух. Из-за этого разговор несколько неловок. В первое время интервью не клеится.

– Я вам очень благодарен, мистер Сталин, за то, что вы согласились меня принять. Я недавно был в Соединенных Штатах, имел продолжительную беседу с президентом Рузвельтом и пытался выяснить, в чем заключаются его руководящие идеи. Теперь я приехал к вам, чтобы расспросить вас, что вы делаете, чтобы изменить мир.

– Не так уж много, – отвечает Сталин.

– Я иногда брожу по белу свету и как простой человек смотрю, что делается вокруг меня.

– Крупные деятели, вроде вас, не являются «простыми людьми», – возражает Сталин, – … во всяком случае, вы смотрите на мир не как «простой человек».

Уэллс говорит, что не пытается скромничать, но стремится видеть мир глазами обычного человека. И дальше он снова перетягивает одеяло на себя и начинает продвигать свою давнишнюю идею о неизбежного мирового государства.

– Мне кажется, что в Соединенных Штатах речь идет о глубокой реорганизации, о создании планового, то есть социалистического хозяйства. Вы и Рузвельт отправляетесь от двух разных исходных точек. Но не имеется ли идейной связи, идейного родства между Вашингтоном и Москвой?

Сталин вполне обоснованно отвечает, что у двух стран совершенно разные цели.

– Они стремятся свести к минимуму ту разруху, тот ущерб, которые причиняются существующей экономической системой… Даже если те американцы, о которых вы говорите, частично добьются своей цели, то есть сведут к минимуму этот ущерб, то и в этом случае они не уничтожат корней той анархии, которая свойственна существующей капиталистической системе… Не освободившись от капиталистов, не разделавшись с принципом частной собственности на средства производства, вы не создадите планового хозяйства.

Он продолжает говорить о контрасте «между классом имущих, классом капиталистов, и классом трудящихся, классом пролетариев». Уэллс возражает, что это чрезмерное упрощение:

– Разве на Западе мало людей, для которых нажива не цель, которые обладают известными средствами, хотят их инвестировать, получают от этого прибыль, но совсем не в этом видят цель своей деятельности?

Сталин возражает, что хотя есть «средние слои» – «техническая интеллигенция», делать упор на них значит отвлекаться от основного деления между богатыми и бедными.

Беседа продолжается в таком же духе, хотя, словно цирковые наездники, оба меняют лошадей на ходу: Уэллс атакует капитализм, а Сталин – защищает. В какой-то момент Уэллс называет богатого финансиста Джона Пирпонта Моргана «паразитом на теле общества» и добавляет:

– Мне кажется, что я левее вас, мистер Сталин, что я считаю, что мир уже ближе подошел к изжитию старой системы.

На что Сталин отвечает:

– Мы, советские люди, многому у капиталистов учимся. И Морган, которому вы даете такую отрицательную характеристику, являлся, безусловно, хорошим, способным организатором.

Позднее Сталин заявляет, «что из всех господствующих классов господствующие классы Англии… оказались наиболее умными».

– Вы более высокого мнения о господствующих классах моей страны, чем я, – отвечает Уэллс.

Чуть погодя они погружаются в метафоры. Сталин сравнивает пролетариат с кораблем:

– Большому кораблю большое плавание.

Но, говорит Уэллс, для большого плавания требуется навигатор.

– Что такое навигатор без корабля? Человек без дела, – говорит Сталин. – Вы, господин Уэллс, исходите, как видно, из предпосылки, что все люди добры. А я не забываю, что имеется много злых людей. Я не верю в доброту буржуазии.

Предполагалось, что их беседа продлится сорок минут, но они разговаривают больше трех часов[109]. К Уэллсу возвращается былая вера. «Я никогда еще не встречал более искреннего, прямого и честного человека… До нашей встречи я думал, что он, возможно, занимает теперешнее положение потому, что его боятся, но сейчас понимаю, что своим положением он обязан тому, что его никто не боится и ему все доверяют».