Толпа медленно несла их вперед. Хасан устал от шума и давки, ему хотелось выбраться отсюда куда угодно. Конь храпел и вскидывал голову. Наконец они очутились у берега.

Мост — широкие лодки, крытые бревнами и связанные толстыми канатами из пальмового волокна, — выглядел ненадежным. Он скрипел, и казалось, сейчас развалится. Однако по нему важно шли верблюды, бежали овцы, пробирались среди пешеходов всадники. Бросив сторожу несколько мелких монет, Хасан, а за ним Хали вступили на бревна. Кони шли осторожно, мост плавно покачивался, и внезапно Хасан понял, почему Багдад называют чудом света. С моста были хорошо видны широкие дороги и улицы предместья, перемежающиеся каналами. Серебряным полукругом сверкала вода во рву, окружавшем невысокие стены Большого города, охватывающего все рынки и предместья; зеленые пятна пальмовых рощ казались бархатными подушками. А вдали темными скалами вставали башни и стены Круглого города — 60 локтей высотой, с бойницами и румийскими окошечками, забранными частой решеткой, пропускающей свет, но задерживающей дождевую воду.

Ясное и холодное небо сияло ослепительно-голубым светом, и все краски казались ярче — белее стены богатых дворцов, темнее зелень садов, рощ и виноградников, протянувшихся широкой полосой у предместья Кильваза. «Средина мира и пуп земли», — вспомнил Хасан слова пучеглазого набатейца. А Хали, подъехав вплотную к нему, подтолкнул локтем:

— Первое, что мы сделаем, — отправимся в лавку Шломы, моего старого знакомого, она недалеко.

Хасан, утомленный непривычным шумом, кивнул. Они проезжали по широкой улице. Справа тянулся ряд больших зданий, их низ обмазан нефтяной смолой и блестел на солнце. — Это все бани, — пояснил Хали, видя, как недоуменно оглядывает Хасан необычные дома. — Их в Багдаде много тысяч. А налево — рынок хорасанских ткачей и суконщиков. Ты можешь купить здесь любую ткань, даже индийскую парчу, если захочешь подарить ее какой-нибудь красотке.

Потом они свернули, и Хасан увидел двухэтажный дом, обнесенный со всех сторон крытой галереей. У коновязей привязаны кони и мулы, отдельно стоят понурые ослики. В доме шумно спорят, чей-то голос урезонивает: «Тише, почтенные, если мухтасиб пришлет сюда своих людей, нам всем придется плохо — меня лишат права торговать, а вы поплатитесь спиной». — «Молчи, Шлома, ты так или иначе попадешь в ад и будешь просить меня о глотке воды, но я не дам тебе испить из райского источника, так же, как ты не даешь мне сейчас вина».

— Это Ибн Дая, — сказал Хали, останавливая коня. — Наверное, у него кончились деньги, а проклятый еврей не хочет дать ему в долг. Пойдем.

Хасан кивнул и, хотя ему сейчас больше всего хотелось остаться одному, пошел за своим новым другом.

Шлома был высокий рыжебородый и голубоглазый еврей. Он мягкими успокаивающими движениями отстранял от себя маленького человека, наскакивавшего на него. Увидев вошедших, Ибн Дая бросился к ним:

— Вы — ниспосланные мне с небес ангелы. Дайте мне динар, и я заткну им глотку этому неверному.

Сидевшие на скамьях и на полу захохотали, возгласами поддерживая маленького.

— Привет тебе, Хали! — крикнул кто-то. — Ты опоздал и теперь плати за это!

— Платить будет наш новый друг, — подмигнул Хали. — Абу Али ибн Хани из Басры, о котором вы, наверное, слышали.

— Слышали, слышали, — откликнулся юноша с красивым надменным лицом. — Он из южных арабов, которые женятся на своих матерях, чтобы не давать выкуп за невесту в чужую семью, а на свадьбе гостей угощают высосанным сахарным тростником и похлебкой из прошлогодних костей.

— О брат мой, скажи, как называется твой город? — привстал с лавки другой, маленький и толстый, похожий на овцу.

Хасан знал, что жителей Басры дразнили за то, что они будто бы произносят «Басира», а халиф аль-Мансур приказал даже дать за это одному басрийцу десять плетей. Усевшись, он вежливым тоном ответил толстяку:

— О достойнейший брат арабов, конечно же, мой город называется Басра, ибо если я назову его Басира, то это «и» будет отяжелять его так же, как тебя отяжеляет твой курдюк, лучшая твоя часть. Что же касается северных арабов, то я скажу, что лучше жениться на матери, чем взять в жены двоюродного брата, и кто сосал высосанный сахарный тростник, знает, что он вкуснее, чем бараний череп, который хозяин привязывает к веревке и подносит каждому гостю, чтобы тот насладился его лицезрением. А слюна, источаемая голодными гостями, не пропадает у благородных сынов Аднана зря — ее собирают в кувшины и подают вместо щербета, когда гости падают от жажды.

Не дожидаясь, пока присутствующие перестанут смеяться, Хасан достал кошелек и бросил его хозяину:

— Дай этим достойным юношам столько вина, сколько они потребуют.

Хозяин захлопотал, слуги стали разносить стеклянные кубки, а красивый юноша, поносивший южных арабов, обратился к Хасану:

— Я знаю некоторые твои стихи, они недурны, — снисходительно сказал он. — Может быть, и ты слышал обо мне. Я Муслим ибн аль-Валид.

Хасан почтительно наклонил голову. Конечно, он слышал о Муслиме, знал почти все его стихи и считал лучшим из нынешних поэтов.

Но ему не понравился снисходительный тон Муслима, баловня багдадских щеголей и гуляк, любимца Язида ибн Мазида, полководца халифа. Все же Хасан решил выслушать его — от слова Муслима сейчас для него зависело многое.

— Ты неплохой поэт, — продолжал тот, — но у тебя есть и погрешности. А ведь люди передают твои строки, и эти погрешности становятся явными для всех!

— Какие же погрешности ты заметил?

— Вот, например, ты говоришь:

«На заре он вспомнил об утренней попойке и обрадовался,

Но его огорчил своим криком утренний петух».

Как же утренний петух может огорчить своим криком, если он несет радостную весть об утренней попойке? Здесь у тебя явное противоречие! Как могут быть вместе радость и огорчение?

Хасан нахмурил брови — упрек Муслима показался ему несправедливым. Его можно было бы ожидать от какого-нибудь тупицы, но не от такого тонкого ценителя поэзии и мастера, как Муслим. Как раз эти стихи безупречны — здесь нет ни одной погрешности против строгих правил стихосложения, бейты звучат мягко и музыкально, в них нет никаких грубых слов, за употребление которых его часто порицали.

Хасан хотел смолчать, но увидел, что на него с любопытством смотрят и Хали, и только что ссорившийся со Шломой Ибн Дая, и маленький толстяк, и сам Муслим. Они устроили ему испытание! Ну хорошо, он ответит тем же!

— Если ты не понял моих стихов, я могу истолковать их тебе. Он обрадовался, что выпьет утром и вместе с тем огорчился, что придется рано вставать — ведь петух разбудил его. Я не вижу здесь никакого противоречия. Худшее противоречие в твоих стихах, Муслим, когда ты говоришь:

«Взбунтовалась юность и непокорно пошла от меня,

Остановившись между решимостью и терпением».