– Да брось, – сказал Иван Яковлевич. – Что значит «не нуждается»? Даже если допустить, что все так, как ты говоришь… у тебя дети, друзья… читатели, наконец! Ты всем и всегда будешь нужен. Это действительно был бред наяву. От нервного переутомления. Ну ничего, сборник у тебя практически готов, отдохнешь теперь.

– Не бред это был, – промолвил Кармазин. – Просто наше будущее по какой-то своей прихоти на краткий миг просочилось в наше настоящее. А увидел это один лишь я. Почему? За что мне такой подарок? И как я должен с ним поступить?

– Забыть, – уверенно предположил Иван Яковлевич. – Лично я не готов еще носить тебе передачки в дурку.

– Может быть, и стоило забыть. Я и забуду. Если, конечно, пойму, отчего это произошло со мной. Я вот что думаю… Вот если бы я сидел и писал о каком-нибудь типусе из двадцать третьего века. И он ходил по своим эфирным улицам, дышал своим зефирным воздухом, питался витаминными таблетками, а в отпуск летал на какую-нибудь Альфу Гепарда. И думал бы, что так оно и есть, так всегда и было, так и должно быть во веки веков. И вдруг я отвлекся. Ну, та же соседка за спичками пришла. Или агитаторы на выборы позвали. Машина за окном с деревом поцеловалась. Да мало ли причин… И я на мгновение вырвался из всего этого эфира-зефира, повел вокруг себя туманным взором и увидел кривые стены в отставших обоях, соседку с ее нелепыми спичками, за окном – пыльные деревья, и трамвай с пьяными работягами ползет-дребезжит от завода до завода… Быть может, в этот роковой миг и придуманный мною типус вдруг увидел мой мир моими глазами. Увидел – и оцепенел в ужасе. И самому себе не поверил, что такое возможно. Ведь он что о нашем мире думал?

– Ничего, скорее всего, не думал.

– Хорошо, если так. А если он историк по профессии, и специализируется на второй половине двадцатого века?

– Уж кем ты его в своей нетленке заявишь, тем он и будет. Фрезеровщиком или вальцовщиком, кем еще-то…

– Ну да, вот отойдет он от своего стана, сядет в электромобиль, а наутро с семьей на Альфу Гепарда, нежиться в розовых лучах. Чтобы поскорее выдавить из памяти тот кошмар, что привиделся ему моим попущением…

– Да ну, тоже придумал – кошмар! Так, бытовщинка не лучшего разлива, трудности переходного периода от развитого социализма к коммунистическому завтра. Подумаешь – обои у него отстали…

– Видел я это твое завтра. Уж не знаю, какое оно, да только не коммунистическое. Эх! Если бы эти архаровцы… наши фантасты… могли увидеть то, что увидел я, если бы они вдруг поняли, в какую лужу сядут со своими прогнозами и предвидениями… у меня даже злорадства не достает. – Кармазин помолчал. – Одно только внушает мне хоть какую-то надежду.

– Ну, поделись. А то уж совсем вогнал в тоску своими фантазиями.

– Вот что: быть может, нас не существует вовсе? Нас просто выдумали? Мы все, с нашим миром, с нашей бытовщинкой… я со своими хлопотами по поводу сборника и ничтожной радостью по поводу четырех рублей за воинскую часть… ты со своей Танюшей и обезьянами, с которыми, в отличие от тебя, она не желает иметь ничего общего… все это – плод чьей-то разгулявшейся фантазии? Мы существуем лишь в небольшом участке чьего-то мозга, и то лишь, пока этот мозг о нас думает?

– Да у тебя и впрямь горячка, братец, – сказал Иван Яковлевич. – Вот тебе мой совет: бросай ты это дело.

– Какое дело? – не понял Кармазин.

– Баловство с фантастикой. Ты же видел на литобъединении, каковы они, эти фантасты: глаза безумные, морды небритые, смех истерический. Из любого пустяка готовы сделать вселенский катаклизм, и сами же над ним посмеются. Ей-богу, не стоит тебе заглядывать дальше своего подъезда и глубже нынешнего вечера. Целее будешь. Пиши как писал. Бытовые зарисовки из жизни рабочих династий. Закончи наконец бессмертную эпопею «Рабочая закваска». Про племенных кузнецов Сероштановых.

– Потомственных, – проворчал Кармазин.

– Один хрен… Ты закончишь, я издам. И тебя на руках внесут в Союз писателей.

– Меня и так внесут, – сказал Кармазин печально. – Без кузнецов Сероштановых.

– Это как это?!

– Ну… настанет такой период… в общем… нужно будет хоть кого-то внести. Только никому уже это будет не нужно. Ни мне, ни Союзу.

– Книжки там хотя бы останутся?

– Останутся. Книг будет море. Причем всяких. И хороших, и плохих, и чудовищных. Не поверишь, но самым издаваемым жанром станет фантастика.

– Не поверю, – сказал Иван Яковлевич. – Как-то не сочетается это с астрологией и религией.

– Еще и как сочетается. Это же будет не научная фантастика, а так… бредятина какая-то. Кстати, грамотности народу книжное обилие не прибавит. Скорее наоборот…

– С какой же это стати наоборот?

– Невежды одолеют, – коротко ответил Кармазин.

Иван Яковлевич подождал, что тот как-то разовьет свою мысль, но продолжения не последовало. Кармазин шел рядом, погруженный в себя, и лицо его было пасмурно.

– Я вот думаю… – начал было он.

– А ты не думай, – посоветовал Иван Яковлевич.

Ложный финал

И все же крамольные мысли не сдавались без боя.

– Знаешь что? – вдруг спросил Иван Яковлевич. – Эта твоя неожиданная картина мира. Как-то все это… – Он вдруг сморщился и с чувством произнес: – Ну что за дерьмо?!

– А ты как хотел? – усмехнулся Кармазин. – Почему, позволь узнать, ты решил, что за двадцать с небольшим лет все изменится до неузнаваемости? Более того: что изменится в лучшую сторону? Более того: что люди, от которых зависит, что и как будет меняться в обществе, непременно станут стремиться к добру и свету, а не к власти и деньгам?

– Да все я понимаю, – сказал Иван Яковлевич с досадой. – Но ведь хотелось же, хотелось…

Они свернули с центральной аллеи во дворы и миновали пивной ларек, окруженный волнующейся толпой. Кое-кто из томимых жаждой попросту лез в заветному окошку по головам, возбужденно выкрикивая оттесненным друзьям: «Тару готовь, щас дела бум делать!»

– Студентка политеха лениво потягивала пиво из банки, – ядовито промолвил Иван Яковлевич.

– Из трехлитровой, – добавил Кармазин.

И они заржали, довольные своей шуткой, которая окончательно примирила их друг с другом и с окружающей действительностью.

Истинный финал

– Ну что скажете? – осторожно спросил Денис.

– Забавно получилось, – сказал Олег. – Неплохая стилизация. Хотя язык, на котором у тебя беседуют редактор и автор, даже принимая во внимание всю заявленную специфику, мне показался слишком цветистым, даже вычурным. Так могли бы общаться какие-нибудь гимназисты в начале двадцатого века.

Они сидели на открытой веранде, слегка затененной от прямых лучей полуденного солнца причудливой занавесью из декоративных лиан. Заблудившийся в орнаменте стеблей шмель добавлял свою лепту в обсуждение, создавая своим растерянным жужжанием ненавязчивый, почти музыкальный фон.