– Заткнись, – негромко проговорил Свержин, вынимая папиросу из портсигара. – Лучше скажи, что со Стаднюком.

Он прикурил от спички и помахал ладонью перед лицом, разгоняя заклубившийся дым.

– Стаднюка я запер на втором этаже, – произнес Дроздов.

– В своем склепе? – усмехнулся Свержин. – Ну ладно, не хмурься. Хорошее место. Окон нет, дверь хорошая.

– А главное, есть глазок для подсматривания.

– Вот как? Этого я не знал. Зачем же ты в собственную спальню дырочку провертел?

– Чтобы не застать там кого-нибудь неожиданно, – ухмыльнулся Максим Георгиевич.

– Хитрый ты лис. Хитрый. Ладно, пойдем поглядим.

Дроздов провел Свержина по лестнице до карниза, украшенного лепниной, и прильнул глазом к гипсовому цветку.

– Это и есть глазок? – отодвинул его начальник.

– Да.

– Всю комнату через такую дырочку не разглядишь.

– Очень даже разглядишь, – возразил Дроздов. – С той стороны глазок замаскирован напольными часами, а перед ними под углом стоит трюмо, в котором как раз отражается вся комната.

– Ну ты и жук! Кулибин, мать твою! Значит, тут тебя не возьмешь!

Свержин прильнул к глазку, отставив руку с дымящейся папиросой, и довольно долго рассматривал комнату. Дроздов молча ждал.

– Что он там делает? – Начальник наконец оторвался от созерцания.

– Чертит, – спокойно ответил Максим Георгиевич. Фразочка начальника «Тут тебя не возьмешь» вызвала у Дроздова неприятные ощущения и желание с силой опустить что-нибудь тяжелое на затылок Свержина.

– Что именно чертит? – спросил Матвей Афанасьевич.

– Понятия не имею. Просто пересекающиеся линии. Стрелки какие-то. Последние четыре часа он занят только этим.

– Очень интересно, – Свержин отодвинулся от глазка и, сделав затяжку, выпустил густой клуб дыма. – А как ты узнал, что он хочет чертить?

– Заметил, что он сидит за столом и тупо водит по нему пальцем. Тогда я принес ему бумагу, перо, тушь – все, что нужно.

– Значит, результат не нулевой. Зря я на тебя орал. Стаднюк сам, значит, ни с того ни с сего начал делать то, к чему не был склонен?

– Да. Я уверен, что процесс сейчас в самом начале, – ответил Дроздов. – По Стаднюку видно, что его мозг занят какой-то не свойственной ему работой, может быть, даже сложными инженерными исчислениями.

– Инженерными, говоришь? Может быть, он сразу чертеж нам выдаст? С допусками и размерами? – глазки Свержина сузились в прищуре.

– Может быть все, что угодно, – кивнул Максим Георгиевич. – До нас никто с подобным не сталкивался.

Призрак Парижа, свободы, вечного праздника уже забрезжил перед его внутренним взором.

– Твоя правда. Ладно, что он хоть в какое-нибудь чудовище не превратился. Будем ждать результатов, доступных нашему пониманию. Обо всех изменениях в поведении Стаднюка докладывай незамедлительно. Если хочешь, я тебе выделю пятерку своих людей, чтобы обеспечить круглосуточное наблюдение.

– Это лишнее, – покачал головой Дроздов. – Изменения проявляются медленно. Я буду сообщать.

– Ну тогда черт с тобой. А вообще повезло тебе, Максим, ох как повезло! Если бы с подопечным не произошло вообще никаких изменений, я бы тебя придушил.

– Такого быть не могло, Матвей Афанасьевич. Мы ведь предусмотрели каждую мелочь. И девственника нашли, и базальт.

– Молодец, молодец, – прорычал медведеподобный начальник. – Не зря я тебя держал на особом счету. Но у нас в тылу, не забывай, остался один боеспособный противник, который может спутать все карты.

– Девчонка?

– Именно! – Свержин докурил папиросу и бесцеремонно швырнул окурок на пол. – Стаднюк может и не выдать нам чертеж, понимаешь? Если идея созреет только у него в голове, то у нас должен быть надежный способ извлечь ее оттуда. Понял?

– Да. Надо узнать, появилась ли наша Варенька утром на фабрике, и если не появилась, объявить официальный розыск.

– Добро. Вот ты этим и займись, будь любезен.

– Хорошо, Матвей Афанасьевич. Все сделаю.

Дроздов проводил Свержина до прихожей и дождался, когда стихнет рев мотора отъехавшего «Студебекера». Только после этого он довольно ухмыльнулся и, насвистывая, поспешил на второй этаж, в комнату, где уже почти сутки был заперт Стаднюк.

Отворив дубовую дверь, он приветливо помахал Павлу рукой.

– Устал?

– Нет. Почти нет, – ответил Стаднюк, не отрываясь от рисования.

– Ничего, теперь можешь отдохнуть.

– Значит, эти каракули рисовать больше не нужно? – поднял голову Павел.

– Не нужно, пока я опять не скажу.

– Странный какой-то эксперимент, – вздохнул Павел.

– Такие уж люди эти научники. Я и сам, признаюсь, ни черта не понимаю. Что мне говорят, то и передаю. Сказали рисовать, я тебе дал бумагу, перышко и велел рисовать. Может, еще что скажут. Не знаю. Но работаешь ты добросовестно, и у меня к тебе претензий нет. Проголодался, кстати?

– Перекусил бы.

– Сейчас я Марье Степановне велю приготовить. А ты отдыхай, отдыхай.

Дроздов просмотрел пачку изрисованных тушью листов и усмехнулся. Свержин хитер, конечно, и опасен, да вот только ума у него немного. Крестьянский сын останется сыном крестьянина, даже если его на императорский трон посадить. Скажи ему то, что он хочет услышать, и он успокоится надолго. На то время, за которое можно будет получить настоящий, непридуманный результат. Или найти пути к спасению своей шкуры, если результата не будет.

– Ты мне вот что расскажи, – Дроздов постарался перейти на как можно более дружелюбный тон. – Страшно тебе было там, в стратостате?

– Ну… – Павел замялся. – Если честно, то больше всего я испугался, когда Пантелеев Гринберга в кабине запер без воздуха.

– Это ты из головы выкинь, это так было надо, – посоветовал Дроздов. – У нас была точная информация, что Гринберг – враг народа. На операции с твоим участием мы его хотели проверить. И он прокололся – испортил клапан у шара, чтобы приземлиться в таком месте, где тебя могли без труда захватить шпионы. Хорошо, что Пантелеев раньше успел. А так бы сидел ты сейчас, горемычный, в буржуйских застенках.

Павел промолчал, хотя не поверил ни одному слову Дроздова. Ложь. Ложь на каждом шагу. Ложь от жадности, от трусости, от пакостной подлости. Так привыкают курить – сначала кашляют, потому что противно, потом привыкают и уже жить не могут без этого. Странно. Раньше назвать энкавэдэшника лжецом, даже мысленно, казалось Пашке чем-то похожим на святотатство, а теперь…

«Что же со мной случилось за облаками?» – встревоженно подумал он, вспоминая вращающуюся огненную фигуру, увиденную во сне.