В ходе Второй мировой войны крохотные острова в Тихом океане стали театром военных действий между японской и американской армиями. Местные жители, никогда прежде не видевшие солдат — не говоря уже о джипах и радиоприборах, — смотрели на грохочущее действо, разворачивающееся перед их удивленными взорами, прямо над их соломенными хижинами. Люди в странной одежде держали какие-то кости перед лицом и говорили не только между собой, но и в эти кости. Огромные безголовые птицы кружили по небу и сбрасывали какие-то связки-пакеты, которые плавно опускались вниз на надутых платках. А эти пакеты были набиты консервными банками.

Что может быть ближе к воображаемой райской жизни, чем пища, спускающаяся прямо с небес? Солдаты делились с туземцами своими консервами. И никто никогда их не видел за охотой или собирательством. Очевидно, эти пришлые люди делали что-то правильно. Только как же им удавалось подманить этих «карго-птиц»?

После войны, когда солдаты исчезли, а туземцы вновь зажили своей жизнью, стало происходить нечто очень своеобразное. На многих маленьких островах утвердился новый культ — карго-культ. На вершинах холмов туземцы выжигали растительность и ограждали камнями полученные плоские участки. Они мастерили из соломы самолеты в масштабе 1:1 и ставили их на «взлетно-посадочные полосы». Рядом сооружались «радиолокационные вышки» из бамбука. Кроме того, они вырезали из дерева наушники и подражали всем движениям солдат, которых видели во время войны. Они жгли костры, чтобы имитировать сигнальные огни аэродромов, наносили на кожу татуировки, повторяющие эмблемы солдат на военных формах. Короче: они «играли в аэропорт» в надежде привлечь огромных птиц, которые еще недавно одаривали их едой.

Нобелевский лауреат по физике Ричард Фейнман в одном из своих выступлений сослался на карго-культ: «На островах Самоа местные жители не поняли, что происходило с самолетами… Но они все воспроизвели правильно. Форма была безупречной. Все выглядело точно как тогда. Однако главного не случилось — не приземлился ни один самолет». Так Фейнман высмеял формализм — когда исследователи крепко держатся за формальности, не понимая сути.

В карго-культ впадают не только туземцы и научные деятели. У одного моего друга была великая мечта — стать успешным романистом. Окончив курс английского языка и литературы, он не мог говорить ни о чем другом. Его идолом был Хемингуэй. Недурной пример для подражания. Хемингуэй фантастически выглядел, в него влюблялись разные женщины, и его книги издавались миллионными тиражами. Хемингуэй был первым писателем-суперзвездой, пресса кричала о нем по всему миру. Что сделал мой друг? Он отрастил усы, стал носить нараспашку неотглаженные рубашки и экспериментировать с коктейлями. Он обзавелся молескиновыми блокнотами, поскольку считал, что Хемингуэй пользовался именно такими (что не соответствует истине). Как это ни грустно, но формальное сходство не отразилось на его успехе — или неуспехе. Мой друг просто пал жертвой карго-культа.

Можно смеяться над карго-культом, однако он на удивление распространен. И в экономике тоже. Сколько компаний устраивают себе «крутые» бюро в стиле Google — с горками для катания, массажными комнатами, бесплатными услугами специалистов по уходу за телом и лицом — в надежде привлечь таким образом уникальных топ-менеджеров. А сколько амбициозных предпринимателей приходят, одевшись в толстовки с капюшоном, на заседания инвесторов — в надежде стать следующим Марком Цукербергом!

Особенно привольно чувствуют себя ритуалы карго-культа в сфере экономического и финансового аудита. Ежегодно в проверочных листах проставляются «галочки»: есть ли подписанный протокол заседания Наблюдательного совета? Каждый ли расходный ордер корректно внесен в бухгалтерский отчет? Ограничены ли обороты должным периодом времени? Но если компания буквально через несколько месяцев испытывает коллапс или сильное потрясение — как это было с Enron, Lehman Brothers, AIG или UBS[72], — финансовые инспекторы чрезвычайно удивлены. Вероятно, они достаточно хороши, чтобы видеть формальные несоответствия, однако распознавать реальные риски им не под силу.

Особой красотой отличается следующий пример из мира музыки. Жан-Батист Люлли[73] прошел насыщенный интригами путь и поднялся до должности compositeur de la musique instrumentale du roi, то есть до главного композитора и инспектора инструментальной музыки при «короле-солнце» в Версале. И тут придворный композитор в мельчайших деталях определил и прописал все способы сочинения придворной музыки. Например, увертюра оперы должна строиться по строго заданной схеме, секвенции должны повторяться только так и никак иначе, такт первой фразы должен содержать пунктир («та-да-а»), затем должна идти фуга, и так далее, и тому подобное. Со временем Люлли убедил короля передать ему монополию на все оперы, не только в Париже, но и во всей Франции. Он воспользовался своей монополией в полной мере и вскоре безжалостно убрал со своего пути всех конкурентов.

С одной стороны, это позволило Люлли стать «самым ненавистным музыкантом всех времен» (Роберт Гринберг[74]), но при этом вдруг буквально всем европейским дворам потребовалась музыка «а-ля Люлли». В самых захолустных и обшарпанных замках в предгорьях Швейцарских Альп тоже переняли форму музыки из Парижа — карго-культ чистейшей воды. Видимо, это позволило владельцам замков чувствовать себя в некотором роде как в Версале. Между прочим, находясь на пике своей карьеры, 8 января 1687 года, Люлли дирижировал на концерте и, как тогда было принято, отбивал такт по полу тяжелой тростью-баттутой. Неловкое движение — и он разбил себе палец ноги. Началось воспаление, инфекция и гангрена, и через три месяца Люлли умер — а вся французская музыкальная общественность вздохнула с облегчением.

Почему общее образование годится только как хобби