– По нашим данным, нет. В Красном Кресте сохранились документы об узницах, которые во всем этом хаосе попали к ним. Но я их уже проверила – ваших имен там нет.

– Она приехала в Америку в 1947 году по приглашению дальних родственников, – сказала Фиона. – Значит, кто-то помог ей связаться с американской семьей. Когда война закончилась, ей было 10 лет. Сама она бы не справилась.

– Это мог быть кто угодно, – ответила Джинетт. – Другая узница, приемная семья, персонал больницы. Простите, но я не знаю, как это выяснить. Вы ищете ее родных?

– Я ищу что угодно, – призналась Фиона. – Хоть что-нибудь.

Повисло молчание.

– Мисс Шеридан, могу я высказать сугубо личное мнение?

– Разумеется.

– У нас есть девочка, которая оказалась далеко от дома. До этого она была в концлагере, все документы из которого уничтожены. Ее семья погибла. Она совершенно одна, в чужой стране, и о ней никто не заботится, кроме безразличных педагогов безликого интерната.

– Так, – сказала Фиона.

– Если она исчезнет, кто станет ее искать? На нее всем плевать. А если власти узнают, что она пережила концлагерь, то решат, что она еврейка. Сами понимаете, что это означало в сельской местности в 1950-х годах.

– Что вы хотите этим сказать?

– Если говорить прямо, – сказала Джинетт, – то она выглядит идеальной кандидатурой на убийство.

Фиона сглотнула.

– Вы думаете, ее выбрали в жертву.

– Мне так кажется, – прозвучало на другом конце провода, и Фиона поняла, что Джинетт пытается смягчить свои слова. – Я не хочу вас пугать. Но эта девочка пропала без следа шестьдесят лет назад, и до этого дня ее никто не хватился. Если кому-то нужна была жертва, то лучше не найти.

Соня

Бэрроне, Вермонт

Ноябрь 1950 г.

Когда она рассказала свою историю подругам, то почувствовала себя свободнее, как будто какие-то части ее сознания задвигались и начали перестраиваться. Но лучшим днем ее жизни стал день, когда у нее появился дневник.

Он принадлежал Сисси, которая получила его от отца. Это был бездумный рождественский подарок, который наверняка выбирала его секретарша. Соня представила себе, как отец Сисси дает ей поручение: «Отправьте моей дочке что-нибудь милое. Я не знаю что, просто выберите что-нибудь сами. Что сейчас любят девочки? Вот вам деньги». Так у Сисси появился дорогой блокнот в украшенной цветами твердой обложке и с толстыми линованными страницами, издающими густой шорох, когда их листаешь, и мягкими, если вести пальцем по срезу. Это был превосходный блокнот.

Однажды Сисси опаздывала на физкультуру и в поисках носков вывернула на пол весь ящик комода. Блокнот выпал на кучу мелочей, о существовании которых хозяйка совершенно забыла. Соня подняла его.

– О, точно, – сказала Сисси, вытаскивая второй ящик. – Я им никогда не пользовалась.

Неудивительно. Это был блокнот для девочки, которая любит писать, серьезно относится к словам и старательно переносит их на бумагу. Сисси была не такая, поэтому Соня и решила, что блокнот ей подарил отец. Даже пяти минут разговора с Сисси хватило, чтобы понять, что это неподходящий для нее подарок.

– Вот они где! – сказала Сисси, вытаскивая носки из нижнего ящика. Она посмотрела на Соню, все еще державшую в руках блокнот. – Тебе нравится? Забирай.

– Я не могу, – сказала Соня. – Он слишком дорогой.

Сисси расхохоталась:

– Он же куплен не на мои деньги.

После того как Сисси рассказала девочкам историю про свою мать и пляж, она как будто стала тверже снаружи, но внутри все равно оставалась мягкой, как масло.

– Я не собираюсь им пользоваться, честно. Забирай. Мне пора бежать.

И Соня забрала блокнот. В куче мелочей, которую Сисси в спешке не убрала, обнаружилась и красивая ручка, которая шла с блокнотом в комплекте. Сисси не стала бы ее искать; скорее всего, она вообще про нее забыла. Поэтому Соня подняла ручку и открыла блокнот. Она прижалась носом к развороту, вдыхая густой запах бумаги и чувствуя, как от затылка вниз по шее и спине разливается странное чувство покоя. В голове у нее как будто мерцали маленькие огоньки. «Что же мне написать в таком красивом блокноте?»

До конца дня она носила блокнот с собой на занятия, а вечером спрятала под подушку. Он все еще оставался без единой записи, и ей нравилось чувство, будто он ждет ее, готов выслушать. Словно новая подруга.

В конце концов она рассказала блокноту ту же историю, что и девочкам. Единственную историю, которую знала. Снабдив ее рисунками.

До войны она неплохо рисовала. Например, десятки портретов матери за чтением и шитьем. В те времена многие виды деятельности требовали от человека неподвижного сидения по нескольку часов кряду, так что рисовать портреты было легко. Она рисовала маму, отца, забравшегося в окно кота, а когда набила руку – учителей и одноклассниц.

Потом все это закончилось. Но сейчас она снова сняла с ручки колпачок и рассказала своему дневнику – страница за страницей – все. А рядом набросала рисунки: сначала по памяти портрет матери, потом отца. После этого Соня сделала паузу на день, но затем ее снова потянуло к дневнику.

Она рисовала Равенсбрюк.

Начав, она уже не могла остановиться. Воспоминания роились у нее в голове, когда она сидела на уроках, делала домашнее задание, лениво бегала по полю для хоккея или ела свой безвкусный обед в столовой. Теперь воспоминания не захлестывали ее, как во время приступов. Они звучали в ее душе, как единственная струна скрипки, которую тронули смычком. Чтобы прекратить это мучение, Соня писала.

Она нарисовала карту лагеря и его виды с нескольких точек обзора: на общежитие, на крематорий с клубами дыма. Она нарисовала каждое лицо, которое помнила: пленниц, приходящих и уходящих женщин, начальниц блоков, охранниц, свою маму. И снова маму. Мужчину, который приезжал их инспектировать, высокого, в длинном черном пальто с серебряными буквами SS на воротнике-стойке. Лагерь зимой и летом. Тела. Первого человека, которого она увидела в день освобождения лагеря, – солдата в советской форме с широким мясистым лицом. Как только Соня его заметила, она тут же бросилась бежать, босиком. Она не желала иметь дела с солдатами.

Она нарисовала разбомбленную церковь, в которой ночевала в свою первую ночь на свободе. Женщину из лагеря, которая догнала ее и пошла вместе с ней. Семью, которая их приютила, их детей с истощенными лицами и огромными глазами. Некоторые вещи память от нее скрывала, и в какие-то моменты это ее огорчало, а в какие-то приносило облегчение. Например, она не могла точно вспомнить, как выглядела ее мать, когда они стояли на аппельплаце. Откуда она на нее смотрела? Стояла она перед матерью или за ней? Память отказывала ей, и Соня начинала сомневаться, видела ли она эти события своими глазами или только слышала рассказы о них. Все это было ужасно странно.