Владелец дома посоветовал мне воздержаться от кормления косуль, если таковые мне вдруг встретятся. Не то чтобы подобная фамильярность казалась ему оскорблением их звериного достоинства (он нетерпеливо пожал плечами, словно подчеркивая абсурдность такого предположения), косули, как и большинство диких животных, – всеядные приспособленцы и метут все подряд, они только и мечтают наткнуться на остатки пикника или разодранный мешок с мусором; начнешь их кормить, так они и будут сюда таскаться каждый божий день, потом их не отвадишь, они такие, косули эти, ты их в дверь, они в окно. Однако если их грациозные легкие прыжки пленят меня настолько, что во мне взыграет любовь к животным, он посоветовал бы мне угощать их булочками с шоколадом, они буквально обожают булочки с шоколадом, – в отличие, скажем, от волков, падких на сыр, но волки тут не водятся, так что пока косули могут жить спокойно, еще немало лет пройдет, прежде чем волки спустятся сюда с Альп или придут из Жеводанского заповедника.

Никакие косули мне не попались. И вообще мне не попалось ничего, что могло бы хоть как-то оправдать мое присутствие в этом доме, затерянном в глухом лесу; чему быть, того не миновать, подумал я, доставая бумажку с адресом и телефоном ветеринарного кабинета Камиллы, которые я откопал в интернете на компьютере Эмерика, сидя в его кабинете в коровнике, как же давно это было, чуть ли не в предыдущей жизни, хотя с тех пор прошло всего-навсего два месяца.

От Фалеза меня отделяло километров двадцать, не больше, но я потратил на дорогу почти два часа. Я долго сидел в машине, припарковавшись на центральной площади Путанга, любуясь отелем Lion Verd, не имея на то никаких других причин, кроме его причудливого названия, – с другой стороны, неужели Lion Vert[35] показался бы мне более уместным? Затем я остановился, уже совсем беспричинно, в Базош-о-Ульме. Тут заканчивалась Нормандская Швейцария с ее пересеченной местностью и извилистыми тропами, и последние десять километров до Фалеза я ехал по ровному, прямому участку дороги, мне казалось, будто я скольжу вниз по склону, и я вдруг заметил, что машинально увеличил скорость до ста шестидесяти, это было глупейшей ошибкой с моей стороны, именно в таких местах и ставят радары, к тому же мое плавное скольжение только приближало меня к провалу, Камилла, скорее всего, живет совсем другой жизнью, наверное, у нее кто-то есть, лет семь прошло, на что я, интересно, надеялся?

Я припарковался у окружавшей Фалез крепостной стены, над которой возвышался замок, где появился на свет Вильгельм Завоеватель. План Фалеза был предельно прост, и я быстро нашел ветеринарный кабинет – он находился на площади Доктора Поля Жермена, в конце улицы Сен-Жерве – судя по всему, одной из главных торговых улиц города, – возле одноименной церкви, раннеготические фундаменты которой сильно пострадали при осаде крепости Филиппом Августом. Я дошел до того, что готов был просто войти и попросить ее вызвать. Любой другой на моем месте так бы и поступил, да и я тоже в конце концов решился бы после долгих раздумий, лишенных как смысла, так и интереса. Я категорически отмел возможность ей позвонить; чуть дольше я задержался на мысли написать ей письмо, личные письма стали такой редкостью, что на них нельзя не обратить внимание, и только сознание собственной неискушенности в этом вопросе вынудило меня отказаться от своей затеи.

Через дорогу от клиники находился бар «Герцог Нормандский», вот на нем я и остановился, решив, что лучше пересижу там, пока новый прилив сил, воля к жизни или что-нибудь еще в том же духе не заставит меня изменить решение. Я заказал пиво, первое, но, понятное дело, далеко не последнее, на часах было всего одиннадцать утра. Бар оказался крошечный, всего на пять столиков, и я был единственным посетителем. Отсюда мне открывался прекрасный вид на ветеринарный кабинет, время от времени туда заходили люди в сопровождении домашних животных – чаще всего собак, иногда сидевших в сумке, и обменивались соответствующими репликами с дежурной в регистратуре. В бар тоже время от времени забредали клиенты, устраивались у стойки в нескольких метрах от меня и заказывали кофе с каким-нибудь крепким напитком, в большинстве своем это были старики, но они и не думали садиться за столик, предпочитая выпивать у бара, я понимал и уважал их выбор, это были мужественные старики, им хотелось доказать, что есть еще порох в пороховницах, что седалищно-голенные мышцы их не подведут и рано еще сбрасывать их со счетов. Пока эти прекрасные клиенты поигрывали бицепсами, патрон страшно медленно, словно священнодействуя, продолжал чтение «Пари-Норманди».

Когда я допивал третью кружку пива, слегка утратив бдительность, перед моим взором предстала Камилла. Она вышла из кабинета, где принимала пациентов, что-то сказала регистраторше – ну конечно, ведь уже обеденный перерыв. Она стояла всего метрах в двадцати от меня, не больше, она не изменилась, внешне совсем не изменилась, мне даже страшно стало, ей уже перевалило за тридцать пять, а она по-прежнему выглядела девятнадцатилетней девочкой. Сам-то я изменился внешне, я ведь знал, что сдал за это время, потому что иногда мне попадалось мое отражение в зеркале – я встречался с ним без восторга, но и без особого отвращения, как сталкиваешься с не слишком докучливым соседом по лестничной площадке.

Этого мало, на ней были джинсы и светло-серая толстовка, как в тот ноябрьский понедельник, когда она сошла с утреннего парижского поезда, с сумкой через плечо, за мгновение до того, как наши глаза встретились и впились друг в друга на несколько секунд или минут, в общем, на неопределенное время, пока она не сказала: «Я Камилла», – дав таким образом толчок дальнейшему развитию событий, созданию новой экзистенциальной конфигурации, из которой я так и не вышел и, возможно, не выйду никогда, да, по правде говоря, вовсе и не собираюсь выходить. Я было запаниковал, когда они остановились поговорить на тротуаре: неужели собрались пообедать в «Нормандском герцоге»? Случайная встреча с Камиллой казалась мне худшим из возможных вариантов, провал был обеспечен. Но нет, они пошли по улице Сен-Жерве, да и присмотревшись к «Нормандскому герцогу», я понял, что опасения мои были напрасны, тут не предлагали вообще никакой еды, даже сэндвичей, обеденный наплыв посетителей патрону не грозил, так что он преспокойно штудировал «Пари-Норманди», испытывая к этой газете, по-моему, какой-то чрезмерный, патологический интерес.

Решив не дожидаться возвращения Камиллы, я расплатился и в состоянии легкого опьянения вернулся домой в Сент-Обер-сюр-Орн, к треугольной комнате, медным кастрюлям на стенах, а проще говоря, к своим воспоминаниям, так что оставшейся бутылки «Гран Марнье» оказалось недостаточно, моя тревога росла с каждым часом, накатывая резкими волнами, с одиннадцати вечера начались приступы тахикардии, сопровождавшиеся обильной испариной и дурнотой. К двум часам утра я понял, что от этой ночи я никогда полностью не оправлюсь.

Так и вышло, именно с этого момента я перестал отдавать себе отчет в своих действиях, затрудняясь определить их мотивы, притом что они явно начинали противоречить общепринятой морали и, более того, здравому смыслу, которым, как мне казалось, я был наделен. Я никогда не считал себя – и довольно внятно это уже объяснил, я надеюсь, – сильной личностью, не принадлежал, как говорится, к числу людей, оставляющих неизгладимый след в истории или хотя бы в памяти современников. Вот уже несколько недель, как я снова взялся за чтение – ну если так можно выразиться; свое читательское любопытство неуемным я бы не назвал, фактически я читал только «Мертвые души» Гоголя, небольшими порциями, по одной-две страницы в день, не более, и часто перечитывал их заново несколько дней подряд. Это чтение доставляло мне бесконечное наслаждение, никогда еще, мне кажется, ни с одним человеком я не ощущал такой близости, как с этим русским писателем, несколько подзабытым, хотя, в отличие от Гоголя, я вряд ли сказал бы, что Бог дал мне многостороннюю природу[36]. Бог дал мне природу простую, даже, на мой взгляд, простейшую; скорее мир вокруг меня стал сложносочиненным, и вот я достиг состояния чрезмерной сложности мира, и с этой сложностью мира, в который я погрузился с головой, мне было уже не справиться, в связи с чем мое поведение, которое я вовсе не оправдываю, стало необъяснимым, скандальным и непоследовательным.