– Да уж, с Японией точно не буду, – отрезал я довольно по-хамски, что совершенно не входило в мои планы. Он нахмурился, явно не решаясь спросить, в чем дело, и разузнать побольше, но через пару секунд отказался от этой идеи, повернулся и пошел к своему «мерседесу». Я подумал тогда, что мы еще увидимся, познакомимся поближе, но перед тем, как включить мотор, он вручил мне свою визитку: «Посылайте чеки по этому адресу…»

И вот я один на земле, как писал Руссо, без брата, без ближнего, без друга – без иного собеседника, кроме самого себя[34]. С этим не поспоришь, но в следующем предложении Руссо провозглашает себя «самым общительным и любящим среди людей». Это был совсем не мой случай; я рассказал об Эмерике, о некоторых женщинах, но в итоге список получился весьма кратким. В отличие от Руссо, я не мог сказать, что «оказался по единодушному согласию изгнанным из их среды» и люди никогда против меня не объединялись; просто так вышло, что ничего не вышло, моя и без того ограниченная связь с миром постепенно выветрилась, и теперь уже ничто не могло прервать мое падение.

Я подкрутил колесико термостата и решился уже пойти спать или хотя бы полежать, спать – другое дело, зима была в самом разгаре, дни уже начали прибавляться, но ночь обещала быть долгой, а уж в лесной чаще и вообще непроглядной.

Наконец я погрузился в мучительный сон – не без щедрой помощи кальвадоса hors d’âge из торгового центра «Леклерк» в Кутансе. Я внезапно проснулся посреди ночи, притом что мои сновидения ничему такому не способствовали, от ощущения, что кто-то слегка коснулся меня или погладил по плечу. Я вскочил, походил туда-сюда по комнате, чтобы успокоиться, за окном было темно, хоть глаз выколи, наверное новолуние, поэтому и луны совсем не видно, подумал я, и звезд тоже, слишком низкая облачность. Было два часа, еще и полночи не прошло, это время утренней службы в монастырях; я зажег все имеющиеся лампы, но так и не смог совладать с собой: мне снилась Камилла, это очевидно, Камилла во сне погладила меня по плечу, как делала это каждую ночь еще несколько лет назад, на самом деле много лет назад. Уповать на счастье, пожалуй, бесполезно, но я все еще тешил себя надеждой, что мне удастся избежать по меньшей мере самой банальной деменции.

Я снова лег и обвел взглядом комнату: она образовывала идеальный равносторонний треугольник, две наклонных стены сходились в центре конькового бруса. И тут я понял, что ловушка захлопнулась: в Клеси, в точно такой же комнате, я каждую ночь ложился спать с Камиллой первые три месяца нашей совместной жизни. В этом совпадении в принципе не было ничего удивительного, все нормандские дома такого типа построены более или менее по одному образцу, к тому же я находился сейчас всего в двадцати километрах от Клеси; просто я не был к этому готов, снаружи дома ничем не напоминали друг друга, в Клеси мы жили в фахверковом доме, здесь же стены были сложены из колотого камня – возможно песчаника. Я поспешно оделся и спустился в столовую, там был собачий холод, огонь в камине так и не разгорелся, у меня никогда с огнем не складывалось, я понятия не имею, как следует укладывать пирамиду из поленьев и веточек, что является просто очередным пунктом в длинном перечне различий между мной и эталоном настоящего мужчины – возьмем для наглядности Харрисона Форда, – на которого я хотел бы походить, но в данный момент он был ни при чем, мое сердце скрутило в мучительном спазме, воспоминания хлынули непрерывным потоком, нас убивает не будущее, а прошлое, оно возвращается, терзает, точит и в конце концов и правда убивает. Столовая тоже была точь-в-точь как та, где три месяца подряд мы ужинали с Камиллой, предварительно наведавшись в деревенскую колбасно-мясную лавку, в столь же деревенскую булочную-кондитерскую и заехав за овощами к местным фермерам, после чего она принималась стряпать с воодушевлением, которое мне теперь так больно вспоминать. Я узнал набор медных кастрюль, мягко сиявших на каменной стене. Я узнал буфет из цельного ореха и полки с прорезями, чтобы красивее смотрелся руанский фаянс с ярким наивным рисунком. Я узнал дубовые часы контуаз с навсегда застывшей стрелкой, указывающей на определенное мгновение прошлого, – случалось, стрелки останавливали на минуте смерти сына или близкого родственника; либо в тот момент, когда в 1914 году Франция объявила войну Германии; либо в тот момент, когда маршал Петен был наделен неограниченными полномочиями.

Мне стало совсем невмоготу, и я схватил большой металлический ключ, открывающий доступ в другое крыло, в настоящее время малопригодное для жилья, предупредил меня архитектор, обогреть его невозможно, но если я останусь до лета, то смогу им воспользоваться. Я попал в просторную комнату, которая, должно быть, в доброе старое время считалась тут главной, а теперь была завалена садовыми креслами и стульями, но одну стену доверху занимали полки с книгами, среди которых я с удивлением обнаружил том полного собрания сочинений маркиза де Сада. Наверное, это было издание девятнадцатого века, в цельнокожаном переплете, с разнообразными позолоченными узорами на обрезе и задней крышке, эта хрень наверняка стоит целое состояние, мелькнула у меня мысль, пока я листал книгу, украшенную многочисленными гравюрами, впрочем, в основном на гравюрах я и задерживал свой взгляд, как это ни странно, совершенно не понимая, что к чему, на них изображались разнообразные сексуальные позы, количество участников варьировалось, но мне никак не удавалась ни вписать себя в эту сцену, ни вообразить, какое бы место я мог в ней занять, и, решив не тратить времени попусту, я поднялся в мезонин; наверху когда-то обстановка была явно поприкольнее, более funky, что ли, от нее остались лишь опрокинутые на пол, выпотрошенные диваны с заплесневелой обивкой. А главное, там стоял проигрыватель с целой коллекцией пластинок, в основном на сорок пять оборотов с записями твиста, как я определил после минутного замешательства, ориентируясь по позам танцоров на обложках, что же касается исполнителей и музыкальных групп, то они окончательно канули в забвение.

Я вспомнил, что архитектор, объясняя мне, что как тут функционирует, уложился максимум минут в десять и чувствовал себя не в своей тарелке, несколько раз повторив, что предпочел бы продать дом, если бы не все эти заморочки с нотариусом и прочее, а главное, если бы ему подвернулся покупатель. И правда, дом был с историей, но очертания его прошлого, между маркизом де Садом и твистом, мне трудно было воссоздать – того прошлого, от которого он жаждал избавиться, притом что никакое будущее не маячило на горизонте, но, во всяком случае, ничто из того, что я обнаружил в этом крыле, не напоминало мне наш дом в Клеси, тут чувствовалась иная патология, иная история, и я снова лег спать, почти примирившись с жизнью, ведь ничто так не утешает нас, как осознание того, что, кроме наших собственных драм, существуют и другие драмы, обошедшие нас стороной.

На следующее утро получасовая прогулка привела меня на берег Орна. Сама дорога не представляла ни малейшего интереса, разве что для тех, кто интересуется процессом превращения палых листьев в перегной, – когда-то, двадцать с лишним лет тому назад, это был как раз мой случай, я даже произвел тогда различные расчеты, вычисляя зависимость количественных показателей перегноя от плотности напочвенного покрова. Обрывки смутных расплывчатых знаний стали возвращаться ко мне из студенческих лет, например, у меня сложилось впечатление, что за этим лесом совсем не следят, – тут все заросло лианами и растениями-паразитами, что не может не препятствовать росту деревьев; ошибочно считать, что природа, предоставленная самой себе, породит на свет великолепные высокоствольные леса с мощными статными деревьями, которые порой уподобляли соборам и испытывали к ним поистине религиозные чувства пантеистического толка; природа, предоставленная самой себе, не производит, в общем, ничего, кроме бесформенного, хаотичного месива из разнообразных растений, как правило довольно уродливых; именно это зрелище предстало моим глазам по пути к берегам Орна.