– Так вот, любовь – другая форма энергии… впрочем, этим вас не удивить. В конце концов, магия питается в первую очередь эмоциями. Так что когда два человека соединяются, когда они, забыв себя, любят друг друга, это меняет их обоих. Это связывает их энергетику – даже когда они расстаются.

– Ну и?

– Ну и то, что для нас это смертельно. Мы можем внушать страсть, похоть, но это всего лишь жалкая тень любви. Иллюзия. Опасная эта штука – любовь. – Он тряхнул головой. – Не забывайте, дружище, любовь убила динозавров.

– Как-то я был уверен, Томас, что динозавров погубил метеорит.

Он пожал плечами:

– Нынче в научных кругах популярна теория, что падение метеорита привело к вымиранию только крупных видов. Но кроме них, было ведь полно всяких мелких рептилий – размером плюс-минус с тогдашних млекопитающих. По логике вещей, рептилии должны были бы восстановить свои позиции в животном мире, но этого не случилось – потому что млекопитающие способны испытывать любовь. Они способны на всепоглощающую, даже иррациональную преданность спутнику и потомству. Это помогло им выжить. А ящерицам этого не дано. Падение метеорита дало млекопитающим шанс, но изменила историю именно любовь.

– Но какое, черт подери, это имеет отношение к ожогам Инари?

– Вы что, не слушали? Любовь – это изначальная энергия. Реальное соприкосновение с этой энергией ранит нас. Обжигает. Мы не можем питаться энергией, которой коснулась любовь. К тому же это понижает нашу способность внушать похоть. Даже атрибуты любви между двумя людьми могут быть опасны для нас. У Лары, например, круглый шрам на левой ладони – это она неосторожно обручальное кольцо подобрала. Моя кузина Мэдлин взяла в руки розу, которую кто-то подарил своей возлюбленной, и шипы отравили ее так сильно, что она неделю провалялась в постели. Так вот, последний раз, когда вы были с кем-то, это была Сьюзен. Вы с ней любите друг друга. Ее забота, ее любовь до сих пор с вами и все еще защищают вас.

– Если так, почему мне приходится поправлять штаны всякий раз, когда мимо проходит Лара?

Томас пожал плечами:

– Вы нормальный человек. Она хороша собой, да и вы не избалованы женской лаской. Но поверьте мне, Гарри, никто из Белой Коллегии не сможет больше полностью завладеть вашими чувствами или кормиться вами.

Я нахмурился.

– Но это было год назад.

– Если с тех пор у вас не было никого, значит, след от этого все еще самый сильный.

– И как, интересно, вы определяете, любовь это или нет?

– Проще простого, Гарри. Я сразу узнаю ее, когда вижу.

– Ну и на что она похожа?

– Вы можете владеть хоть всем миром, но если у вас нет любви, проку от всего этого никакого, – с готовностью ответил он. – Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь.

– … но любовь из них больше, – договорил я. – Это из Библии.

– Первое послание Коринфянам, глава тринадцатая, – кивнул Томас. – Отец заставлял нас всех запомнить эти строки. Ну, это как когда родители наклеивают яркие зеленые стикеры с гадкой мордой на ядовитые моющие средства под раковиной.

«Что ж, не лишено смысла», – решил я.

– Так о чем вы хотели со мной поговорить?

Томас отворил дверь в дальнем углу библиотеки и пропустил меня в длинную тихую комнату, щелкнув предварительно выключателем. Пол устилал мягкий серый ковер. Стены тоже были серыми. Редкие плафоны под потолком освещали ряд портретов, развешенных с равными интервалами по трем стенам.

– Вы и вправду здесь. То есть я и подумать не мог, чтобы вы оказались в одном из наших домов – даже в этом, можно сказать, в Чикаго. И я хочу, чтобы вы увидели кое-что, – негромко добавил он.

Я повернулся к ближней стене.

– Что?

– Портреты, – сказал Томас. – Отец всегда пишет портрет женщины, которая родила ему ребенка. Посмотрите их.

– Что я должен увидеть?

– Просто посмотрите.

Я нахмурился, но послушно двинулся вдоль стены, обходя комнату по часовой стрелке. Черт, художником Рейт был настоящим, без дураков. Первый портрет представлял высокую женщину средиземноморского типа; судя по одежде, она жила веке в шестнадцатом или семнадцатом. Золотая табличка на раме гласила: «ЭМИЛИЯ АЛЕКСАНДРИЯ САЛАЗАР». Я перешел к следующему портрету, потом к следующему. Для того, чью основу жизни составляет кормежка на людях посредством секса, Рейт отличался относительной сдержанностью. Сколько я ни смотрел, я не нашел и двух портретов, разница во времени написания которых составляла бы меньше двух десятков лет. Зато портреты могли бы служить хорошим пособием по истории моды вплоть до наших дней.

С предпоследнего портрета на меня смотрела женщина с темными волосами, темными глазами и резкими чертами лица. Пожалуй, я не назвал бы ее безупречной красавицей, и все же ей нельзя было отказать в привлекательности – шокирующей, интригующей. Она сидела на каменной скамье – в длинной темной юбке и темно-алой рубашке. Голова чуть надменно склонена набок, губы изогнуты в ироничной улыбке, руки раскинуты и покоятся на спинке скамьи, словно желая обнять всю вселенную…

Сердце мое вдруг дернулось и забилось чаще. Еще как чаще! Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы прочитать надпись на золотой табличке.

«МАРГАРЕТ ГВЕНДОЛИН ЛЕФЭЙ».

Я узнал ее. У меня сохранилась всего одна ее фотография, но я ее узнал.

– Моя мать, – прошептал я.

Томас кивнул. Он сунул пальцы за ворот водолазки и вытянул оттуда серебряную цепочку. Снял ее с шеи, протянул мне, и я увидел, что на ней висит пентаграмма – почти такая же, как моя.

Да нет, не почти: точно такая же.

– Не ваша, Гарри, – негромко, непривычно серьезно произнес Томас.

Я тупо смотрел на него.

– Наша мать, – сказал он.

Я все смотрел на него; сердце мое ныло от потрясения, а поле зрения сузилось, превратившись в серый туннель, в дальнем конце которого виднелся Томас. В комнате воцарилась тишина.

– Врете, – произнес я.

– Нет.

– Наверняка врете.

– Зачем? – спросил он.

– Затем, что это ваше основное занятие, Томас. Вы врете. Манипулируете людьми и врете.

– В этом случае не вру.