– В бегах? От кого?

Он пожал плечами:

– От моего отца, возможно. Или от кого-то еще из Коллегии. Или от вашего Совета. Не знаю. Она впуталась в какое-то нехорошее дело и хотела из него выкарабкаться. Кто бы ни участвовал в этом с ней, они не хотели отпускать ее. По крайней мере живой. – Он развел руки ладонями вверх. – Это почти все, что мне самому известно, Гарри. Я пытался откопать все, что вообще о ней известно. Но кто захочет говорить со мной?

Мне как-то неприятно начало жечь веки, а в груди заныло. Я поднял взгляд на портрет матери. Даже на картине видно было, как бьет из нее жизненная сила, сколько этой жизни заключено в ней самой и в окружающей ее ауре. Только сам я этого узнать не успел. Она умерла в родильной палате.

Черт подери, неужели Томас говорил мне правду? Это могло бы объяснить, например, почему Белый Совет следит за мной так, словно я сам Люцифер в новом воплощении. Но тогда мне пришлось бы признать, что моя мать была вовлечена в грязные дела. Очень грязные дела, какими бы они ни были.

А еще это означало бы, что я не совсем один на белом свете. Что у меня есть хоть какая-то семья. Родная кровь.

От этой мысли в груди заныло еще сильнее. В детстве я мог часами фантазировать о том, как бы все было, отыщись вдруг моя семья. Братья, сестры, заботливые родители, бабушки-дедушки, кузины-кузены, дядьки-тетки… как у всех остальных. Люди, которые держатся вместе, что бы ни случилось, потому что на то они и есть, семьи. Те, кто примет меня, кто обрадуется мне, может, будет даже гордиться мной и желать моего общества.

Со времени смерти отца я ни разу не праздновал Рождества – очень уж болезненно это было. Черт, да и до сих пор болезненно!

Но если у меня все-таки обнаружилась бы семья, все могло еще измениться.

Я поднял взгляд. Лицо Томаса всегда было трудно прочесть, но я увидел в нем еще одно отражение меня самого. Должно быть, он думал примерно так же. Наверное, ему тоже бывает одиноко, как и мне. Как знать, может, он тоже мечтал о семье, которая не будет манипулировать им, держать его под контролем, не будет просто пытаться убить его.

Но я сдержал себя прежде, чем успел развить эту мысль. Очень уж далеко она могла меня завести, а в таком щекотливом вопросе это было просто опасно. Часть меня ужасно хотела поверить Томасу. Ну очень хотела… Поэтому я не мог позволить себе рисковать.

– Я не лгу вам, – произнес он, помолчав.

Странно, но я даже сумел ответить ему спокойным, почти мягким голосом:

– Докажите.

– Как? – спросил он. Голос его звучал устало. – Как, черт подери, вы хотите, чтобы я доказал вам?

– Посмотрите на меня.

Он застыл, упершись взглядом в пол у моих ног.

– Я не… Я не уверен, что этим можно достичь чего-либо, Гарри.

– О'кей, – сказал я, делая попытку встать. – Так как мне пройти к машине?

– Постойте! – Он поднял руку. – Ладно. – Он поморщился. – Ох, надеялся я, что обойдется без этого. Не знаю, что вы там увидите… Не знаю, сможете ли вы после этого относиться ко мне по-прежнему.

– Ерунда, – отмахнулся я. – Только нам лучше сесть.

– Сколько времени это займет?

– Несколько секунд, – ответил я. – Хотя покажется, что дольше.

Он кивнул. Мы уселись на пол в паре футов друг от друга – у стены под портретом моей матери. Томас глубоко вздохнул и поднял свои серые глаза на меня.

Глаза – окна в душу. Нет, буквально. Чей угодно взгляд в упор заставляет вас почувствовать себя довольно неуютно. Не верите – попробуйте сами: загляните в глаза совершенно незнакомому человеку и не отводите взгляда до тех пор, пока не почувствуете, как подаются барьеры между вами, заставляя вас неловко умолкнуть, а сердца – забиться чаще. Глаза многое рассказывают о человеке. Они отображают эмоции, намекают на то, какие мысли роятся за ними. Едва ли не первое, что мы учимся распознавать в младенчестве, – это глаза тех, кто заботится о нас. С колыбели мы знаем, насколько они для нас важны.

Для чародеев вроде меня эффект от взгляда в глаза кому-либо еще сильнее; он даже опасен. Взгляд в глаза рассказывает мне все о человеке, о его сути. Я вижу это с такой ясностью, такой отчетливостью, что оно навеки запечатлевается, словно выжженное у меня в голове. Я вижу тех, с кем встречаюсь взглядом, насквозь, до самого дна, – и они видят меня точно так же. При этом невозможно скрыть что-либо, невозможно обмануть. Ну, конечно, я не вижу все до единой мысли, все до единого воспоминания – но я вижу нагую душу, нагие эмоции, и они говорят мне все о том, с кем и с чем я имею дело. Не самый тонкий инструмент, но более чем достаточный для того, чтобы понять, искренен со мной Томас или нет.

Я встретился взглядом с серыми глазами Томаса, и барьеры между нами рухнули.

Мне показалось, я стою в келье… такую могли, наверное, оставить где-нибудь на Олимпе тамошние вымершие боги. Все вокруг меня было сделано из холодного мрамора – белоснежного и угольно-черного. Пол казался огромной шахматной доской. Тут и там стояли скульптуры из такого же камня. Капители мраморных колонн терялись в полумраке над головой. Потолка я не видел. И стен тоже. Освещение какое-то необычное: серебристое, холодное. Ветер жалобно завывал меж колонн. Где-то вдалеке погромыхивал гром, в воздухе отчетливо ощущался запах озона.

Посередине этой богом забытой руины стояло зеркало размером в добрые гаражные ворота. То есть «стояло» – не совсем верное слово: оно держалось в серебряной раме, казалось, выраставшей прямо из пола. Перед зеркалом – молодой человек с вытянутой перед собой рукой.

Я подошел поближе. Шаги мои отдавались в колоннах гулким эхом. Я подошел к молодому человеку и пригляделся к нему. Это был Томас. Ну, не тот Томас, каким я видел его своими глазами, и все равно я понимал, что это Томас. Эта версия не отличалась убийственной красотой. Лицо казалось чуть попроще. И взгляд производил впечатление слегка близорукого. Лицо его исказилось от боли; плечи и спина напряглись словно от непосильной ноши.

Я заглянул мимо него, в зеркало. То, что я там увидел, относилось к тем вещам, о которых предпочел бы забыть. Однако не мог.

Комната в отражении на первый взгляд напоминала ту, в которой я стоял. Однако, приглядевшись, я понял, что материалами для нее послужили не белый и черный мрамор, а темная запекшаяся кровь и выбеленные солнцем кости. Там, в зеркале, стояло прямо напротив Томаса странное создание. Гуманоид, плюс-минус одного роста с Томасом; от кожи (шкуры? оболочки?) исходило легкое серебристое сияние. Съежившаяся словно перед прыжком тварь казалась гротескным чудищем из страшного сна и в то же время завораживала жуткой какой-то красотой. В ослепительно белых глазах полыхало безмолвное пламя. Тварь не сводила с Томаса взгляда, полного ненасытного, жадного аппетита.

Рука чудища тоже тянулась к зеркалу, и, присмотревшись, я с ужасом заметил, что она едва не на фут высовывается из его поверхности. Ее сверкающие когти впивались Томасу в руку выше запястья, и из раны капала на пол темная кровь. Томасова рука тоже утопала в зеркале – я видел, как стискивают его пальцы руку чудища. Оба боролись: Томас пытался вырваться; чудище – утащить его в зеркало – туда, в мир запекшейся крови и костей.