Он копал садовой лопаткой мерзлую землю. Тридцать сантиметров в глубину – это потребовало много времени и усилий.

Но в конце концов лопатка ударилась о коробку из-под печенья. Томми опустил руки в землю, начал разгребать и отковыривать. Он достал ее, обхватив одной рукой, зацепил ногтями крышку, повернул чуть направо, ослабил давление. Крышка поддалась. Внутри лежали упакованные купюры. Евро, он любил евро – и любил добавлять ноль, когда думал о шведских кронах. Двадцать тысяч евро, свернутые в приятный увесистый рулон. Томми сунул его в карман.

* * *

Он ехал по шоссе в сторону города, служебная машина издавала ровные и тихие звуки. Какие-то противные ребята усердно махали из проезжавшего мимо «Сааба», говоря губами «привет».

Томми сидел, наклонившись вперед, и смотрел на дорогу.

* * *

Уве Нигерсон, высокий широкоплечий красивый мулат, широко улыбался – белые зубы, теплые глаза и холодное сердце, словно льды Исландии. Он шел к Томми между столиками.

– Мистер Янссон, – сказал Уве.

– Нигерсон, – шепотом ответил Томми.

Уве выдвинул стул, сел, встретился глазами с Томми и замер. Выражение его лица давало понять, что он вспомнил Янссона еще лучше, когда увидел его.

– Томми… – тихо произнес Уве, стряхнул с себя картины воспоминаний и взял меню. – Стартеры будем?

– Сразу перейдем к горячему, – сказал Томми.

Уве листал меню.

– Думаю, сегодня возьму курицу, – промямлил он.

На самом деле настоящая фамилия Уве – Леди́н, фамилия матери. Лерой Кларк, его папа, был американским дезертиром Вьетнамской войны. Приехал в Стокгольм в семьдесят первом, его как героя встретили чокнутые антимилитаристы, но он предпочитал сидеть на наркоте, трахать шведок, а потом поколачивать мамашу Уве, Кристину. Она заработала нервное расстройство и не могла заботиться о малыше, которого рано отдали в приемную семью в местечке Фисксэтр.

Папа Лерой умер в семьдесят пятом от передозировки героина в туалете на станции метро «Т-централен», в грязном и дырявом синем пуховике, под охраной агрессивного кобеля Хироу, который не подпускал персонал «Скорой помощи». Овчарку убили на месте, Лероя кремировали, а пуховик оказался на свалке.

Никто не переживал, и меньше всего Уве. Он вырос без отца и матери, без любви и заботы, в школе его гнобили и дали прозвище Нигерсон.

Но Уве оставил прозвище, присвоил его. Иногда он говорил о нем избранным, как будто хотел сказать: делайте что хотите, говорите что хотите, я могу справиться с чем угодно.

Томми Янссон был одним из тех, кто удостоился такого доверия несколько лет назад. Доверия, которого он не искал.

Уве поднял глаза от меню.

– Томми, ты выглядишь никакущим, – сказал он.

– Заткнись, – буркнул тот, глядя в меню.

– Да блин, мне так любопытно… Ты изменился. Интересно…

Томми делал вид, что читает.

– Что интересно? – пробормотал он.

– Ты… Ты же всегда был крутым? Коп, принципиальный и бойкий малый, так?

Томми молчал, смотрел в меню как завороженный.

– Но сейчас что-то не так… Женушка? Слышал, что она собралась уходить?

Томми проигнорировал вопрос. Уве с важным видом размышлял вслух:

– Нет, не то. Ты не стал бы таким от горя. Ты изолировал бы себя от всех, стал растерянным и убитым… Ну, ты и сейчас такой, убитый. Но тут что-то другое. И думаю, я сейчас узнаю что.

– Вот как?

– Ты связался со мной, Томми. И ты изменился. Если ты будешь просить о помощи, то я получу ответ почему, если тебе нужна информация… Нет – тогда я уйду отсюда с пустыми руками.

– Ты же все знаешь, Уве, – буркнул Томми.

– Это правда.

Он забыл встречи с Уве. Всегда оказывался на них в проигрышной позиции.

Подошел прилизанный официант. Уве подыгрывал ему, строил из себя щеголя, заказывая курицу. Томми кивнул – мол, будет то же самое.

– И немного воды с газом, дружок, – сказал Уве.

– Вода с газом, хорошо, – ответил официант.

Уве поднял вверх большой палец.

– Я возьму пиво, крепкое, – попросил Томми.

– Хорошо, – сказал официант и удалился.

Уве проводил официанта взглядом, потом снова обратил внимание на Томми.

– Приятный парень, – заключил он, приподняв брови.

– Ты что, гей, Нигерсон? Переспишь потом с ним? – спросил Томми, стараясь отыграться.

– Не, мне девушки нравятся. Сам-то ты, Томми, не гей ли чуток?

Томми молчал.

– Никто не будет злиться на тебя, выходи из шкафа, господин Янссон, – шепнул Уве.

– Заткнись.

Уве фыркнул.

– Томми! Что, черт побери, произошло? Ты даже подколоть не можешь… Неужели совсем потерял форму?

Официант принес Уве воду, а Томми – холодное пиво в запотевшем бокале.

– И заказываешь пиво к обеду? Ты что, совсем того, мужик? Гомер Симпсон пьет пиво днем, Кристер Петтерссон увлекался таким…[22] А теперь Томми Янссон?

Уве искренне рассмеялся над собственными словами. Он легко относился к жизни и к смерти тоже.

Впервые Томми столкнулся с ним как с подозреваемым в одном деле семнадцать лет назад. Он знал, что Уве убийца, а тот знал, что Томми это знает. Но доказательств не было.

«Хочу, чтобы ты звал меня Нигерсон», – сказал Уве, когда его вычеркнули из подозреваемых. «Этого я сделать не могу», – ответил тогда Томми. Уве настаивал; он дал Томми понять, что это неизбежно, что тот должен воспринимать это как компактную смесь из доверия, угрозы, подарка и договора, где также присутствовало косвенное признание того, что Уве был убийцей и что Томми прав.

Нигерсон – такое прозвище нелегко произносить. Но, как и ко всему другому, Томми привык и к этому.

– Чем ты сейчас занимаешься, Уве?

– Работаю в детском саду.

Томми ждал, когда спадет волна сарказма. Уве это заметил.

– Это имеет значение? – спросил он.

– Да.

– Почему?

– Потому что мне нужно знать.

Уве пожал плечами.

– Я ничем особенным не занимаюсь.

– Что ты имеешь в виду?

Уве пытался осмыслить вопрос.