– Что случилось? – спросила я снова, подходя ближе к девушке и пытаясь рассмотреть ссадину. – Кто вас так?

– Я… я ничего не сделала, – Дашу снова начало трясти, – просто убирала в ее комнате…

Я уже поняла, что она говорит об Эйвазовой. И видимо, Даша не просто убирала – я и раньше слышала, что Лизавета слишком ревностно относится к своим вещам. Но, чтобы так… право, это слишком.

– Мне нужно собрать вещи и уйти, Лидия Гавриловна, барыня рассчитали меня… еще она сказала, что отберет Митеньку… Лидия Гавриловна, что мне делать? – девушка бросилась мне на шею – у нее была настоящая истерика.

– Во-первых, успокойтесь! – велела я, толкая наугад одну из дверей.

У окна я увидела люльку с младенцем и поняла, что это и есть комната Даши. Впрочем, девушка и так пыталась сдерживаться, боясь, очевидно, разбудить сына. Взяла младенца на руки и крепко прижала к себе.

– Во-вторых, никто у вас ребенка не отберет, – продолжала увещевать я, закрывая за собой дверь. – Зачем он ей? Лизавета Тихоновна наверняка в сердцах так сказала. И никуда вы не уйдете – по крайней мере, до той поры, покуда не вернется Василий Максимович. Я сейчас же пойду наверх и поговорю с ней…

– Нет-нет, – Даша подпрыгнула ко мне с ребенком на руках, – прошу вас, не ходите… только хуже будет!

От ее резких движений ребенок проснулся и заплакал. Пока Даша его успокаивала, она и сама, кажется, сумела прийти в себя.

Я же думала о Лизавете. Что Даша сделала столь страшного, чтобы так с ней поступать – выгонять и шантажировать ребенком? Или та решила просто отыграться на девушке за попытки Васи вернуть наследство? Ужасно, если так. Видя, что Даше уже лучше, я попыталась, было, оставить ее, но та не позволила:

– Лидия Гавриловна, посидите с Митенькой… он едва уснул – нужно теперь люльку постоянно покачивать, а мне еще на кухне убираться. Посидите, а?

– Хорошо… – я не сумела отказать и почти силой была усажена на стул подле люльки.

– Посидите, ладно? Дождитесь меня…

Она, еще раз поглядев на сына, ушла. Я же, чувствуя себе немного неловко, качала люльку и рассматривала обстановку комнаты. Узкая кровать с лоскутным покрывалом, сундук, ночной столик со свечкой, а на стенах повсюду приколоты вырезки из модных журналов с красивыми платьями и жеманно улыбающимися актрисами. В дальнем же углу я не сразу рассмотрела швейную машинку производства фабрики «Зингер». Машинки эти были довольно дорогими, насколько я знала – видимо, подарок Васи. Там же стоял деревянный манекен, пустой сейчас. По всему было видно, что Даша не только следила за модой, но и старалась ей соответствовать, как могла.

Быстро соскучившись разглядыванием журнальных картинок, я перевела взгляд на ребенка. Хорошенький. Не могу сказать, что я особенно люблю детей – это слишком шумные и непредсказуемые создания – но этот и впрямь был хорошеньким. Золотистые волосы, светлая кожа и, насколько я успела рассмотреть, голубые глаза – черты типично эйвазовские. Как бы дурно не думал Максим Петрович о Даше, но этот мальчик действительно его внук.

Бедный ребенок… – вздохнула невольно я, – участь незаконнорожденных печальна, как ни крути.

И тут за окном мелькнуло что-то белое. Насторожившись, я начала вглядываться: пятно двигалось и смутно было похоже на белый плащ, так знакомый нам с Натали. Чтобы лучше разглядеть, я затушила единственную свечу в комнате и припала к окошку. Это действительно была Эйвазова: несколько суетливо на этот раз она спустилась по ступеням веранды и вдруг встала, глядя в сторону парка.

Раньше мне доводилось наблюдать за ней только со второго этажа, но отсюда фигура в белом была видна даже лучше. Эйвазова постояла с минуту, а я гадала, почему она не идет? Но вскоре поняла: откуда-то сбоку к ней вдруг подошел мужчина. Достаточно высокий – ощутимо выше Эйвазовой, по крайней мере – с тростью, в шляпе-«котелке», укрывающей лицо в тени, и темном плаще. Фасон плаща я разглядеть не могла, как ни силилась: распахнутая шинель или «крылатка», как у Андрея?

Едва мужчина подошел, Эйвазова взяла его под руку, и они спешно скрылись в тени парка.

Я же растеряно смотрела им вслед и даже забыла, что нужно качать люльку – слава богу, ребенок не проснулся. Я не могла понять, зачем она взяла с собой мужчину – раньше такого не было. И кто он?

Я так и сидела, не сводя взгляда с парковой дорожки, до тех самых пор, пока не вернулась Даша.

– Не проснулся? – шепотом спросила она. – Лидия Гавриловна, спасибо вам большое, не знаю, как и благодарить…

Скорее простившись с девушкой, я вышла из комнаты и направилась на второй этаж. Здесь было уже совсем темно и тихо – едва ступая, я прошла в самый конец коридора, где находился закуток с картиной. Сейчас портрет вместе с рамой отступал от стены немного. Я даже вспомнила, что когда я смотрела на этот портрет в самую первую ночь, он отступал точно так же, только мне и в голову не пришло тогда потянуть за раму, и отворить ее, словно дверь. Сейчас же я проделала это: за картиной был проход, как я и предполагала. И уже с порога можно было разглядеть крутую винтовую лестницу, вполне пригодную, разумеется.

Сняв со стены масляный светильник и немного волнуясь, я вошла внутрь и начала осторожно спускаться по лестнице, пока не уперлась в другую дверь. Видимо, это был уже первый этаж и та самая «прачечная».

Разглядеть здесь что-либо даже с помощью светильника было трудно: пламя осветило лишь выложенные серым камнем стены и глубокие ванны, которые некогда использовали для стирки, должно быть. Также я увидела пропахший гнилью деревянный стеллаж с разнообразными предметами на полках – ветошь, тазы, несколько мотков веревки, склянки – едва ли эти вещи принадлежали Лизавете и могли вызвать хоть какой-то интерес. Поняв, что больше я ничего здесь не найду, я поднялась наверх и вскоре снова оказалась в коридоре напротив портрета.

В коридоре было по-прежнему тихо, и, судя по тому, что дверь в будуар Эйвазовой не была прикрыта плотно, та еще не вернулась. Поколебавшись мгновение, я все же набралась смелости и приоткрыла дверь.

Лизаветы Тихоновны и правда не оказалось: тот же столик у окна с разложенными картами и оплавленной свечой, опущенные пыльные портьеры и полумрак, делающий будуар еще более неуютным.

Но я пришла сюда не просто так: в полутьме и почти на ощупь – свечей зажигать не стала, потому что сквозь портьеры свет непременно будет заметен – я внимательно осмотрела стену, граничащую с закутком и потайным ходом. Картины, стулья, какие-то коробки на полу, банки с отварами… Даше все-таки не мешало бы здесь убрать. Не поленившись разобрать коробки, я, наконец, нашла то, что искала – на полу возле плинтуса имелась педаль, наподобие тех, что у фортепиано.

Недолго думая, я нажала на педаль – и тотчас услышала уже знакомый мне звук: будто дверь где-то хлопнула. Именно этот звук слышали мы с Натали, а вовсе не грохот парадной двери. Покинув комнату, я метнулась к закутку – картина плотно, как влитая, вошла в стену. Я не сдержала удовлетворенной улыбки. Нужно думать, в стене находится некий механизм, приводимый в движение педалью. Готова спорить, что встроен этот механизм был еще во времена Софьи Самариной, а то и ее предков, а Лизавета просто не могла его не обнаружить, когда заняла эту комнату. Излишне заигралась она, пожалуй, примеряя на себя роль ведьмы-Самариной.