В его прикосновениях неистовая страсть граничила с обжигающей нежностью, в поцелуях бушевало пламя, гасимое осторожностью, но я всё равно таяла. Таяла от того, что он обращался со мной, как… как с хрупкой драгоценностью, которую мог сломать одним неаккуратным движением.

Поцелуи воспламеняли кожу. Марик точно знал, что делал, и это зажигало внутри меня какие-то особые струны, что с каждой секундой натягивались всё сильнее, грозя лопнуть и разорвать в клочья напряжение, что в итоге подбросит меня ввысь.

– Знаешь, какая ты красивая, Поль? – прошептал в мою шею. – Самая нежная, девочка. Самая лучшая…

А я молча ловила всполохи удовольствия, красящие мой внутренний холст яркими красками. Чувствовала его руки, развязывающие шнуровку купальника, и улыбалась, ощущая себя самым желанным человеком на свете, которого готовы оберегать от всех невзгод.

А затем новые поцелуи, горячее дыхание и признания. Много признаний, которые ни один здравомыслящий человек не стал бы произносить на публике.

Когда мы остались полностью обнаженными и готовыми к следующему этапу, Марк замер, вглядываясь в мои глаза.

– Ты же понимаешь, что сейчас будет, малышка? – он убрал прядку волос с моего лица и выдохнул, увидев улыбку.

– Я люблю тебя. Думаешь, буду жалеть?

– Я просто не хочу делать тебе больно, глупая. Никогда не позволю тебе жалеть о том, что ты выбрала меня, – его улыбка была такой же нежной, как и дальнейшие действия, разливавшие жар по моему телу.

Первый толчок взорвался красной вспышкой, выдавив наружу крик и слёзы. Марк сжал в объятиях и зашептал что-то, но я не слушала. В тот момент была неспособна внимать его словам, потому что погрузилась в эту боль. Он баюкал меня и тихо ругался. Зацеловывал, пытаясь загладить вину и даже не подозревал, что снова воспламеняет кровь в венах, делая на холсте нежные штрихи. Потянулась к нему, подставляя губы и путаясь пальцами в волосах.

– Ма-а-арк, Мари-и-и-ик…

– Нет, Поль, тебе больно.

– Помолчи, – улыбнулась я, – и показывай, что обещал.

Следующий прыжок в глубины удовольствия расчертил заготовку картины длинными тонкими мазками нежных оттенков. Марк был предельно осторожен, но видя, что я получаю удовольствие, стал чуть резче, чуть грубее. Поцелуи отнимали дыхание, пальцы мяли чувствительную кожу, а холст… холст становился всё ярче, и красные оттенки в нем главенствовали, но вовсе не из-за боли, а из-за жара, который собирался внизу живота.

В какой-то момент я взорвалась. Взорвалась до самых звёзд, которые вспыхнули перед глазами. Застонала от невыносимого чувства, разливающегося по всему телу, и приняла губами рык Марка, вжавшегося в меня до самого дна.

– Я люблю тебя, – шептал в мои губы. – Безумно люблю.

– И я… Я тоже тебя люблю.

Кажется, мы так и уснули, не разжимая объятий. Не могли.

***

Меня разбудили яркие лучи солнца. Они проникали через неплотно задернутые шторы, заставляя жмуриться. Сонно улыбнувшись, потянулась и села на постели. Марка рядом не было – наверное, пошел купаться.

Мои губы, зацелованные и оттого припухшие, снова растянулись в улыбке – счастливой, радостной. Марк. Марик. Мой первый мужчина. Безумно любимый и… просто невероятный.

Вспомнив события прошлой ночи, вспыхнула и снова легла, прислушиваясь к себе и к своим ощущениям. Каково это – проснуться уже женщиной? Ничего необычного, кроме небольшой тянущей боли внизу живота, я не испытывала. Хотя нет, вру. Я чувствовала себя очень хорошо. Безумно хорошо.

Понежившись еще немного, поднялась и, обмотавшись покрывалом, первым делом направилась искать пропажу. Не найдя Марка на кухне и в гостиной, заглянула во внутренний дворик, но и там пусто. Странно. Может, куда-то отъехал? Почему не предупредил? Решив, что дожидаться его непричесанной и неумытой – сверхглупо, набрала себе ванну с ванильным слоем пенки.

Но прошел час, а парня все не было. Я успела искупаться и привести себя в порядок и перекусить свежими фруктами.

Наконец, я вспомнила о наличии у себя телефона, и написала ему:

"Где тебя носит, Марик? Я скучаю"

Обычно он отвечал мне почти мгновенно, но на этот раз я не дождалась хотя бы прочтения сообщения ни через пять минут, ни через десять, ни через два часа. Я места себе не находила, бродила неприкаянным приведением по дому, но каждый его уголок был связан Марком, и я мрачнела еще больше. У того подоконника мы подолгу целовались, а на том ковре мы лежали, обнявшись, и болтали обо всем на свете. Но сейчас время неумолимо текло, а от него ни одной весточки! Паника. Она захлестнула с головой, потому что, о черт, мне как некстати вспомнился инцидент у кладбища.

Что мне делать? Я не знала. Не понимала. Не могла понять. Я далеко не только от своей страны и города – от материка.

К середине дня я себя чуть ли не съела без соли и перца, и звонок от Марка был как никогда вовремя. Смартфон только загорелся, а я уже поднесла его к уху и выдохнула в трубку:

– Ты где?!

– Поль, ты как себя чувствуешь? Ничего не болит? Все хорошо? – он задавал свои вопросы, проигнорировав мои.

– Хорошо-хорошо, – торопливо пробормотала и снова спросила: – Марик, где ты? Когда мне тебя жда…

И осеклась на полуслове. Потому что услышала женский механический голос, так некстати решивший призвать народ на регистрацию рейса Абу-Даби-Москва. Во мне будто что-то разбилось с противным звоном, и осколки впились в мою плоть, причиняя фантомную боль.

– Я в аэропорту, родная. Ты читала мою записку? Будь хорошей девочкой и…

Что "и", я слушать не стала. Мне было больно, горько и невыносимо плохо, и я со всей дури запустила телефон в стену, не заботясь о его сохранности. Равнодушно посмотрела на трещину, пересекающую всё ещё работающий дисплей.

Я не желала быть хорошей девочкой. Хотела лишь одного – чтобы чертовы слезы перестали жечь глаза, а сердце прекратило ныть. Я чувствовала себя обманутой и преданной. Ночью Марк обещал не делать мне больно, шептал всякие нежности, говорил, что не оставит и не отпустит, а утром… А утром молча ушел. Все слова, произнесенные под покровом ночи, не имеют ценность при дневном свете. Аннулируются, как неугодный товар.

Вечером пришла горничная, уже немолодая маврикийка, с охапкой свежих цветов и корзиной фруктов. Я несколько минут наблюдала, как она набирала в вазу воду и потом разносила по всему дому букеты, а затем решилась спросить:

– Скажи, а ты не видела нигде письма?

Английский она понимала плохо, а на креольском не умела излагать мысли уже я, потому объясняла то, что хочу, в итоге на пальцах.

– О, простите меня мисс! – виновато произнесла Эйне, всплеснув руками. – Вылить чай. Утро, уборка… Случайно чай вылить бумага и…

Она, сходив во двор, принесла мне потрепанный листок – местами рваный, с грязными разводами и уже почти нечитаемыми буквами.