Милорд Бэкингем наблюдал за происходящим в подзорную трубу. Он предупредил, что не станет выслушивать никаких донесений, кроме одного — о том, что форт взят. Одних солдат бросали в бой, других приносили оттуда на плащах — герцог стоял, бесстрастный и непоколебимый, как скала.

Одна сцена все же привлекла его внимание. Раненый лейтенант, ругаясь, отбивался от санитаров, которые пытались его увести. Голова его была обвязана, на лбу расплылось темно-красное пятно.

— Верните мне мою шпагу! — кричал он. — Я не калека и могу сражаться!

— Кто это? — негромко спросил Бэкингем, взглядом указав на разбушевавшегося вояку. Ординарец побежал узнать.

— Фелтон, сэр! — крикнул храбрец, повернувшись к герцогу. — Лейтенант Фелтон!

Бэкингем кивнул, и Фелтон, получив, наконец, назад свою шпагу, умчался в бой.

…В стане Людовика царило волнение. Коротко посовещавшись с военачальниками, король решил форсировать пролив, чтобы прийти на помощь Туара. Он намеревался лично возглавить войска.

— Но это же будет бойня, сир! — возразил ему маршал Шомберг.

— Я знаю, — спокойно отвечал Людовик, — потому и хочу идти туда. Я посылаю войска на бойню, только когда это действительно необходимо, и готов повести их за собой.

— И все же я настоятельно прошу вас этого не делать, а доверить командование мне, — твердо сказал маршал.

Людовик оглянулся и по лицам окружавших его людей понял, что они все такого же мнения. Он сдался.

…Сражение у форта Сен-Мартен шло уже два часа. Французы вели плотный огонь, и англичанам пришлось отступить. В это время Шомберг переправился через пролив у форта Пре и с ходу вступил в бой. Поняв, что им пришли на выручку, солдаты Туара раскрыли ворота и ринулись на врага. Англичане, взятые в клещи, стали отступать по дамбе на остров Луа, побросав пушки и знамена. Французы устремились за ними. Началась резня.

Так и не получив донесения о взятии форта, Бэкингем спешно поднялся на борт своего адмиральского корабля и, едва дождавшись попутного ветра, отплыл в Англию. Он почти не выходил из своей каюты, угол которой был переделан под маленькую часовенку. Там он часами простаивал на коленях перед лампадкой, теплившейся под изображением Анны Австрийской, — тем самым миниатюрным портретом, который она подарила ему в Париже. «Я вернусь, — шептали губы герцога, — я обязательно вернусь…»

Кардинал Ришелье был вне себя. Меткими выстрелами канониры Ла-Рошели вдребезги разбили выстроенную Таргоне деревянную эстакаду, а волны разметали обломки. Сорок тысяч ливров золотом лежали на дне морском! Ришелье больше слышать не хотел о проектах итальянца и запретил говорить ему о нем. Каждый день, в пурпурной мантии, накинутой поверх доспехов, он подолгу стоял на берегу, глядя в подзорную трубу на две толстые башни Ла-Рошели, между которыми была натянута цепь, преграждающая доступ во внутренний порт; на островерхие крыши городских домов, крытые шифером, которые выглядывали из-за крепостной стены. Королевские пушкари начинали стрелять, и порой вдалеке поднимался столб черного дыма. Но сами стены стояли непоколебимо, точно издеваясь.

Принц Конде отправился в Лангедок, чтобы связать руки тамошним протестантам. Гастон потребовал отправить его туда же или позволить вернуться в Париж. Король выбрал последнее, и теперь герцог Орлеанский, по слухам, вел в столице развеселую жизнь, поселившись в гостинице инкогнито.

Ординарец робко обратился к кардиналу, сообщив, что его ожидает какой-то человек. Ришелье обернулся через плечо и увидел невысокого мужчину в простом, но добротном костюме, смотревшего на него прямо, спокойно и без заискивания.

— Кто вы, сударь? — отрывисто спросил кардинал.

— Клеман Метезо, ваше преосвященство.

— Метезо? Вы архитектор, не так ли?

— Инженер, — человек с достоинством поклонился. — Архитекторами были все мои предки.

— Что вам угодно?

— Я бы хотел показать вам свой проект дамбы. Полагаю, что нам будет удобнее поговорить об этом где-нибудь под крышей.

В самом деле, в месте, где они стояли, их постоянно обдавало водяной пылью от волн, которые бесновавшийся ветер швырял об камни.

Ришелье подивился уверенности, с какой держался его собеседник. Это было даже занятно. Ни слова не говоря, он жестом пригласил его следовать за собой.

Метезо развернул перед кардиналом большой чертеж. Дамбу надлежало строить не из дерева, а из камня. От мыса Корей до форта Луи вбить длинные опорные столбы, соединить их наискось бревнами такого же размера, а промежутки завалить большими камнями, скрепленными илом. В середине оставить небольшое отверстие, чтобы проходила вода во время приливов и отливов, перед ним затопить набитые камнями корабли.

— Но ширина канала составляет шестьсот туазов[5]! — воскликнул Ришелье.

— Мы все продумали с моим собратом, Жаном Тирио, и все просчитали, — невозмутимо отозвался Метезо. — В своем основании дамба должна быть шириной в шесть с половиной туазов, в верхней части — чуть больше трех.

— Сколько вам потребуется времени?

— Не более трех месяцев, если собрать четыре тысячи рабочих.

— А…

— Все расходы мы берем на себя, — предупредил его вопрос архитектор.

Ришелье сперва оторопел, а потом улыбнулся:

— За всю мою жизнь еще никто не говорил мне таких слов.

…Несколько раз недостроенную дамбу разметало приливом. Никогда не терявший самообладания Метезо начинал все сначала; Тирио руководил подвозом камней и давал указания солдатам, которых тоже использовали в качестве рабочей силы. Ларошельцы, взобравшись на крепостную стену и приставив ладони рупором ко рту, осыпали строителей насмешками. Впрочем, и сами осаждавшие не были уверены в успехе. «Вот увидите, мы окажемся достаточно безумны, чтобы взять Ла-Рошель», — ворчал Бассомпьер. Он тяготился вынужденным бездействием. И мучился мыслью о том, верно ли поступил, сочетавшись в Париже тайным браком с принцессой де Конти и связав себя если не перед людьми, то перед Богом.

Ришелье несколько раз перечитал «Историю Александра Македонского» Квинта Курция Руфа, то место, где речь идет об осаде Тира, и дал прочитать королю. Разве островитяне не потешались над солдатами Александра, таскавшими на себе тяжелые камни, и не ждали помощи от парфян? Однако Александр не отступил и доказал, что он сильнее Нептуна. Вдохновившись этим примером, Людовик тоже решил не отступать.

Но гнилая зима остужала пыл своим зловонным дыханием, просачиваясь серой отравой в умы и души людей. Дороги раскисли, обозы застревали в пути, жалованье и провиант не доставляли вовремя. Ларошельцы порой отваживались на вылазки, и застигнутые врасплох солдаты несли потери. К тому же, несмотря на строжайшее соблюдение правил гигиены, за которым следили капуцины, войска стали косить болезни.