Сначала мы пытаемся идти по дороге, но вскоре отказываемся от этой идеи. Это все равно что прыгать по льдинам во время весеннего ледохода. Гораздо легче идти по обочине.

Вдруг я слышу какой-то звук. Мы почти одновременно застываем на месте. После гробовой тишины звук вызывает шок. Мы бросаемся ничком на землю.

— Это где-то там, — шепчу я.

— Тс-с, — говорит Дина и пристально смотрит в сторону ближайших развалин.

До них меньше сотни метров.

Что это за звук? Словно кого-то зовет грубый мужской голос. Я не понимаю ни слова и кладу руку Дине на плечо.

— Пойдем, — тихо говорю я, кивая на разрушенное здание.

Пригнувшись, мы добегаем до него и прячемся за обломками стены. Едва мы садимся на землю, как голос слышится снова. Он совсем рядом и явно принадлежит мужчине. Но мы не можем разобрать ни слова. Я осторожно приподнимаюсь и выглядываю поверх стены. Там, где когда-то была улица, действительно стоит какой-то мужчина. На нем черная кожаная куртка в заклепках, в которых отражается свет карманного фонарика. На спине какие-то знаки, но они ни о чем мне не говорят. Мужчина напоминает байкера. Он снова что-то выкрикивает. До меня доходит, почему я его не понимаю: мужчина говорит на неизвестном языке. Я замечаю, что у него с плеча что-то свисает. И хотя раньше мне не приходилось видеть ничего похожего, я понимаю: это оружие.

* * *

СЦЕНА 17. ДВОР ПЕРЕД ХЛЕВОМ.

ДЭВИД, (ГАБРИЭЛЬ), НИЗКОРОСЛЫЕ ЛЮДИ.

Камера показывает низкорослых людей, выстроившихся в ряд. Картинка становится нечеткой, когда Габриэль приближает их лица. Он наводит резкость. Камера медленно скользит по лицам. Это детские лица, но такие морщинистые и изможденные, что больше похожи на лица стариков. У всех одинаковые глаза: круглые, темно-синие, с большими черными зрачками.

ГАБРИЭЛЬ (за кадром, почти про себя): Это всего лишь дети.

ДЭВИД: Do you understand what I say?[13]

Кажется, в шеренге никто не реагирует на слова Дэвида.

ГАБРИЭЛЬ (за кадром): Они совсем малыши.

ДЭВИД: Я — Дэвид.

Дэвид показывает на себя пальцем.

ДЭВИД: Дэ-вид.

Дэвид поворачивается к камере и показывает в ее сторону.

ДЭВИД: Габриэль. Га-бри-эль.

Тишина. Лица детей ничего не выражают. Из середины шеренги выходит мальчик. Он выглядит старше остальных, у него темные, почти до плеч, спутанные волосы. В руке он держит длинную палку. Мальчик выходит вперед и произносит:

БЕНДЖАМИН: Бен-джа-мин.

Снова тишина. Дэвид вытягивает правую руку и делает шаг к Бенджамину.

ДЭВИД: Friends!

Реакция не заставляет себя ждать. Бенджамин поднимает палку, направляет ее на Дэвида, издает крик, похожий на боевой клич, и убегает в сторону засохшей изгороди.

БЕНДЖАМИН: А-о-о-о-а-о-о-о!

Остальные дети бросаются вслед за ним. Камера их провожает. Мальчишка, бегущий последним, что-то тащит под мышкой. Они ныряют в дыру в изгороди и исчезают.

* * *

Мужчина с оружием, кажется, кого-то ждет. Он беспокойно прохаживается туда-сюда. «Что он здесь делает? — думаю я. — Что-то охраняет? Если это так, тогда что?» Вдруг появляется еще один. На нем такая же кожаная куртка, и выглядит он почти точной копией первого. Я вижу, что они переговариваются, но не могу разобрать ни слова. Затем они вместе уходят за здание.

Мы сидим, прижавшись спинами к выщербленной стене.

— Ну что, пойдем дальше? — шепотом предлагает Дина.

Я киваю и вдруг слышу странный звук. Сначала я совсем не понимаю, что это. Требуется время, чтобы мозг подобрал нужное слово… Песня! Звук напоминает пение, целый хор голосов. Но пение приглушенное, тяжелое, монотонное. Такие песни обычно сопровождают однообразную и изнурительную работу.

Я смотрю на Дину. У нее такой же изумленный и напуганный вид, как, полагаю, и у меня самой.

— Похоже, что звук идет из-под земли, — шепчет она. — Или из подвала.

Мы тихо сидим и слушаем. Пытаемся понять, что бы это значило. Силимся разобрать слова. Но текст песни больше напоминает какое-то невнятное бормотание.

— Давай подберемся поближе.

Я осторожно выпрямляю спину и бросаю взгляд туда, где недавно стоял мужчина. Никого нет. Я оглядываюсь. Вокруг нас — лишь разрушенные дома, всякий хлам, горы старой черепицы, куски бетонных блоков, битое стекло, крупные куски грязного пластика, развороченные остатки того, что раньше было автомобилями, треснутые деревянные балки, горы из кусков асфальта. И вот из этого хаоса доносится глухое сосредоточенное пение. Я снова осматриваю место, где стоял мужчина, но там, разумеется, никого нет. Я смотрю на Дину. Та мне кивает.

— Пошли, — шепчу я.

Мы двигаемся очень медленно туда, откуда, по нашим расчетам, доносится пение. Часто останавливаемся. Выглядываем людей в черных куртках. Прислушиваемся к другим звукам. Когда мы приближаемся к разрушенному офисному зданию, звуки голосов, как мне кажется, становятся громче. Видимо, пение доносится оттуда. Я шепотом сообщаю об этом Дине.

Дина не отвечает. Она осторожно кладет руку мне на плечо и кивает на одну из стен разрушенного здания — там стоит собака. Огромный черно-коричневый пес. Он уже давно нас заметил и следит за нами. Я узнаю эту породу.

— Питбуль, — со стоном говорю я и чувствую, будто примерзаю к земле.

* * *

Мы стоим молча, и не сводим глаз с пса. Тот злобно смотрит на нас и скалит зубы. Я догадываюсь, что пес рычит: он слишком далеко, чтобы мы могли его услышать. Успею ли я добежать до какого-нибудь укрытия? Не знаю. Но я уверена, что стоит дернуться — и питбуль бросится на нас.

— Что будем делать? — шепчет Дина.

— Нужно забраться куда-нибудь повыше.

Мы оглядываемся. Кучи камней и хлама не годятся. Нас могли бы спасти оставшиеся стены домов, но до них нужно еще добежать. Единственный наш шанс — огромная куча спутанного ограждения из металлической сетки.

— Успеем? — спрашиваю я и киваю на сетку и поваленные столбы.

Дина молча мотает головой.

Внезапно мне в голову приходит сумасшедшая мысль. И если меня вот-вот загрызет голодный питбуль, то стоит рискнуть…

— Песик, хороший мой, иди сюда, — говорю я, стараясь звучать дружелюбно и уверенно. Получается не очень. Я сама слышу, что напугана до смерти.

Похоже, пес озадачен. Он просто на нас смотрит.

— Ну, иди же! — повторяю я. — Мы твои друзья, понимаешь? Иди сюда, хороший мальчик!