— Почетный гость, — сказал Митчелл Сандерс и положил на колени старику банку консервированных апельсинов. — Витамин С, — добавил он. — Здоровье для мужика превыше всего.

Они произносили тосты. Они поднимали фляжки и пили за семью и предков старика, за его многочисленных внуков, за его новообретенную жизнь после смерти. Это было больше чем издевка. В этом было что-то торжественное — как похороны без печали.

Дэйв Дженсен покосился на меня.

— Эй, О’Брайен, скажешь тост? — окликнул он. — Никогда не поздно проявить хорошие манеры.

Я нашел чем занять руки. Я отвернулся и старался не думать.

Незадолго до сумерек ко мне подошел Кайова и спросил, нельзя ли ему посидеть немного у моего окопа. Он предложил мне рождественское печенье из коробки, которую прислал отец. Уже стоял февраль, но печенье было вкусное.

Несколько минут Кайова смотрел в небо.

— Ты правильно сегодня поступил, — произнес он. — Те рукопожатия… это нехорошо, непристойно. Ребята будут какое-то время тебя доставать, особенно Дженсен, но ты продолжай отказываться. Мне и самому не надо было. Знаю, на такое нужно мужество.

— Дело не в мужестве. Мне было страшно.

— Да какая разница. — Кайова пожал плечами.

— Видишь ли, я просто не смог. Психологический блок или еще что… не знаю, это было жутко.

— Ты тут новенький. Привыкнешь. — С минуту он помолчал, рассматривая зеленую с красным обсыпку печенья. — Сегодня… Ты сегодня, наверное, впервые настоящего покойника видел?

Я покачал головой. Весь день я рисовал себе лицо Линды, то, как она улыбалась.

— Прозвучит забавно, — сказал я, — но тот несчастный старик напоминает мне о… То есть, была одна девочка, которую я когда-то знал. Однажды я сводил ее в кино. Мое первое свидание.

Кайова посмотрел на меня долгим взглядом. Потом сел поудобнее и улыбнулся.

— Хреновое же было свиданье, приятель.

* * *

Линде тогда было девять, как и мне, и мы были влюблены. И это было настоящее чувство, без шуток. Когда я пишу о ней сейчас, три десятилетия спустя, я мог бы легко списать всё на фантазии, детское увлеченние, но я доподлинно знаю, что то, что мы испытывали друг к другу, можно назвать только любовью, подлинной любовью. Наши взаимные чувства несли в себе оттенки и нюансы зрелой любви и, возможно, даже что-то еще, потому что у нас пока не было для этого слов и потому что мы не были скованы неудачным опытом и ни с кем друг друга не сравнивали. Мы не знали всех этих проблем взрослых.

Я искренне ее любил.

В ее осанке сквозили уверенность и огромное достоинство. Помнится, глаза у нее были темно-карие, а волосы — темно-русые, и она была худенькой, очень сдержанной и выглядела хрупкой.

Даже тогда, девяти лет от роду, я хотел жить внутри ее тела, я хотел раствориться в ее костях — такая это была любовь.

И потому весной 1956 года, когда мы были в четвертом классе, я пригласил ее на первое настоящее в моей жизни свидание — на самом деле это было двойное свидание, поскольку поехали мы с моими родителями. Не помню в точности, как все сложилось, наверное, моя мама договорилась с родителями Линды, и тот влажный весенний вечер мой отец вел машину, а мы с Линдой сидели на заднем сиденье и смотрели в противоположные окна, стараясь делать вид, будто ничего особенного не происходит. Но для меня происходившее было очень даже особенным. Я знал, что мне надо сказать ей нечто важное, серьезное и значительное, но я не мог выдавить ни слова. Мне было трудно дышать. Временами я поглядывал на нее и думал: «Какая же она красивая!» Белая кожа и темно-карие глаза, и то, как она улыбалась миру, — чудилось, она всегда улыбалась, точно сам Бог создал ее лицо таким, чтобы с него никогда не сходила улыбка. Помню, тогда на ней была красная шапка, которая показалась мне модной и изысканной, очень необычной. На самом же деле это была простая шапка-колпак, с длинным хвостом, который словно бы вырастал у Линды из затылка. Шапка напоминала колпачки эльфов, помощников Санты, — та же форма, тот же цвет, такая же пушистая белая кисточка на конце.

Пока я сидел на заднем сиденье, мне хотелось найти способ дать ей знать, что я чувствую, сказать какой-нибудь комплимент, но я сумел выдавить лишь глупое замечание про ее шапку.

— Ух ты, — промямлил я, — классный колпак.

Линда улыбнулась, глядя в свое окно, она ведь поняла, что я имею в виду, но мама повернулась и посмотрела на меня строго. Это меня удивило. Я же не какую-нибудь страшную тайну открыл.

Остаток пути я держал рот на замке. Мы припарковались перед магазином Бена Франклина и пешком пошли по Мейн-стрит к кинотеатру «Стейт». Первыми бок о бок шли мои родители, потом — Линда в новой красной шапке, а я тащился в десяти или двадцати шагах позади. Мне было девять лет, я еще не научился вести светские беседы. Периодически мама оглядывалась, чтобы жестом поторопить меня.

Помнится, у билетной кассы Линда встала чуть в стороне. Я у буфета рассматривал сладости, и мы оба старательно и неловко избегали встречаться глазами. Вот как мы поняли, что влюблены. Это было озарение. Пожалуй, ни одному из нас не пришло бы в голову употребить слово «любовь», но из-за того, что мы друг на друга не глядели и друг с другом не разговаривали, мы отчетливо уяснили, что нас связывает нечто огромное и непреложное.

За спиной у меня, в кинозале, ревела веселенькая музыка мультфильма.

— Эй, поди сюда, — сказал я. Я почти набрался смелости посмотреть на Линду. — Хочешь попкорна или еще что-нибудь?

* * *

Рассказывая историю, словно бы видишь некий сон и надеешься втянуть в него читателей или слушателей, надеешься, что твое воспоминание, воображение и слова создадут в твоем и их сознании новый мир. Иллюзию жизни.

Например, Тед Лейвендер имел обыкновение глотать по утрам четыре-пять таблеток транквилизатора. Это давало ему шанс справиться с реальностью, таблетки помогали ему продержаться еще день. Помню, какие безмятежные у него были глаза. Даже когда дела принимали скверный оборот, на лице у него оставалось мечтательное выражение, — приблизительно этого он и добивался, эдакого бегства в иную реальность.

— Как сегодня война? — спрашивал кто-нибудь, и Тед Лейвендер отвечал с мягкой, ошалелой улыбкой:

— Да так, брат, сочная. Вкусная у нас нынче война.

В апреле он получил пулю в голову у деревни Тхан Кхе. Нам с Кайовой и еще паре парней приказали подготовить его тело к отправке вертолетом. Помню, как я сел на корточки, не желал смотреть, но все равно смотрел. У Теда Лейвендера не было левой скулы. Вокруг глаза — набухшая чернота. Быстро, стараясь ничего не чувствовать, мы обшарили его карманы. Боже, как я жалел, что у меня нет перчаток! Но я ненавидел не кровь, а ощущение мертвечины. Мы сложили его личные вещи в пластиковый пакет, а пакет привязали к запястью. Мы забрали фляжки и патронные сумки, завернули его в его собственную плащ-палатку и отнесли на сухое рисовое поле, где и положили осторожно.