Прерывая рассказ, Крыс Кайли усмехался и тряс головой.

— Зуб даю, — бормотал он. — Страсти или напасти… Лимон… первоклассная выходка.

Слушая такие истории, особенно в изложении Крыса Кайли, вы никогда бы не подумали, что Курт Лимон мертв. Он все еще где-то в темноте, голый, раскрашенный, клянчит сладости, пробирается от хижины к хижине в той безумной белой маске призрака. Но он мертв.

* * *

В сентябре, на следующий день после смерти Линды, я попросил отца отвезти меня в «Похоронное бюро Бенсона», чтобы взглянуть на тело. Я уже был пятиклассником, мне было любопытно. По пути в центр города отец смотрел прямо на дорогу. Помнится, в какой-то момент он скрипнул зубами. Ему понадобилось много времени, чтобы закурить сигарету.

— Ты уверен, Тимми? — спросил он.

Я кивнул. В глубине души я, конечно, не был уверен, но просто должен был в последний раз ее увидеть. Скорее всего, мне требовалось своего рода окончательное подтверждение, какое-то воспоминание, которое осталось бы со мной, когда ее совсем не станет.

Когда мы припарковались перед похоронным бюро, отец повернулся и поглядел на меня.

— Если тебе станет не по себе, только скажи. И мы тихонько улизнем. Как по-твоему, честно?

— О’кей, — отозвался я.

— Или если тебя начнет тошнить, или еще что…

— Не начнет, — заявил я.

Внутри я первым делом заметил запах, густой и сладкий, точно что-то распылили из баллончика. В зале прощаний было пусто, если не считать Линды, отца и меня. Пока мы шли по проходу, я испытал приступ паники. От сладкого запаха кружилась голова. Я старался побороть головокружение, шел медленно и неглубоко дышал ртом. И одновременно я ощущал нелепое возбуждение. Своего рода предвкушение, то же неловкое чувство, как когда я шагал по дорожке к дому Линды, чтобы позвонить в ее дверь и позвать на наше первое свидание. Мне хотелось произвести хорошее впечатление. Я хотел, чтобы между нами проскочила искра. Зал для прощаний был тускло освещенным, почти темным, но в конце прохода белый гроб Линды был подсвечен чередой узконаправленных лампочек. Стояла тишина. Отец положил руку мне на плечо, прошептал что-то и отступил. Мгновение спустя я нерешительно сделал несколько шагов и привставал на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Всё казалось нереальным. Это какая-то ошибка, размышлял я. Девочка в белом гробу — не Линда. Возможно, есть сходство, но если Линда всегда была очень изящной и худенькой, почти хрупкой, тело в гробу было толстым и раздутым. У меня мелькнула мысль, а вдруг кто-то совершил жуткую промашку: слишком накачал ее формальдегидом или бальзамирующей жидкостью, — что там вообще используют? Ее лицо и руки были одутловатыми. Кожа щек натянулась, как резиновый шар, прямо перед тем, как лопнет. Даже ее пальцы были толстыми. Повернувшись, я глянул туда, где стоял отец, думая, может, это шутка… надеясь, что это шутка… почти веря, что Линда выскочит откуда-нибудь из-за портьеры, рассмеется и выкрикнет мое имя.

Но она не выскочила. В зале для прощаний царила тишина. Я снова посмотрел на гроб и опять испытал головокружение. Уверен, сердцем я знал, что это Линда, но все равно не мог найти в теле передо мной ничего знакомого. Я попытался сделать вид, будто она дремлет, сложив руки на животе, просто спит. Вот только она не выглядела спящей. Она выглядела мертвой. Она выглядела тяжелой и бесконечно мертвой.

Помню, как закрыл глаза. Минут через пять ко мне подошел отец.

— Пойдем, — сказал он. — Купим мороженое.

* * *

После смерти Теда Лейвендера еще многие погибли. Однако я никогда не пожимал руки трупам — только не это! — но как-то раз залез на дерево и сбросил вниз то, что осталось от Курта Лимона. Я смотрел, как мой друг Кайова погружается в вязкую жижу у реки Сон Тра Бонг. И в начале июля, едва отгремела битва в горах, я помогал отделению из шести человек собирать трупы погибших вьетконговцев. Всего набралось двадцать семь тел и части еще нескольких. Мертвые были повсюду: валялись грудами или по отдельности. Один труп, помнится, стоял на коленях. Другой лежал, переломившись в талии, на небольшом валуне, макушка уткнулась в землю, руки раскинуты в стороны, глаза сосредоточенно прищурены, точно он собирался сделать стойку на руках или перекувыркнуться. Это был худший мой день на войне. На протяжении трех часов мы переносили тела с горы на поляну у узкой тропы. Там мы перекусили, потом приехал грузовик, и мы загружали его бригадами по двое. Помню, как раскачивал тела. Митчелл Сандерс брал за ноги, я — за руки, мы считали до трех, набирая замах, а потом подбрасывали тело вверх и смотрели, как оно летит и падает на прочие трупы. Трупы пролежали на склоне день или два. Все они сильно вздулись. Одежда натянулась на них, как синюга на колбасе, и когда мы их поднимали, некоторые издавали резкий звук, похожий на рыганье, — это вырывались газы. Трупы были тяжелые. Ноги у них были синевато-зеленые и холодные. Вонь была ужасающей. В какой-то момент Митчелл Сандерс посмотрел на меня и сказал:

— Эй, старик, до меня вдруг дошло.

— Что?

Вытерев глаза, он заговорил очень тихо, словно его изумляла собственная мудрость.

— Смерть сущая дрянь, — сказал он.

* * *

Лежа ночью в постели, я придумывал разные способы оживить Линду. Пусть хотя бы во сне. Звучит, конечно, странно, но я делал это. Я рисовал себе празднование чьего-нибудь дня рождения… комната полна народу, большой шоколадный торт с розовыми свечками… И вскоре уже видел это во сне, и некоторое время спустя приходила Линда… я ведь знал, что она придет, и во сне мы смотрели друг на друга, почти не разговаривали, потому что оба робели, но потом я провожал ее домой и мы сидели у нее на крыльце и глядели в темноту, и просто были вместе.

Иногда она говорила поразительные вещи.

— Если ты живая, — отмечала она, — то не можешь быть мертвой.

Или она спрашивала:

— Разве я выгляжу мертвой?

Это был своего рода самогипноз. Отчасти сила воли, отчасти вера, — вот откуда берутся истории.

Но тогда это воспринималось как чудо. Мои сны становились тайным местом встреч, и в первые недели после ее смерти я не мог дождаться, когда засну ночью. Я начал все раньше и раньше ложиться в кровать, иногда даже до наступления сумерек. Помню, мама, наконец, спросила об этом как-то за завтраком.

— Что происходит, Тимми? — поинтересовалась она, а я мог только пожать плечами и сказать:

— Ничего. Просто мне нужно спать, вот и всё.

Я не решался рассказать правду. Наверное, из смущения, но еще она была драгоценным секретом — сродни домашней магии или фокусу: если я попробую объяснить его или хотя бы о нем заговорить, восторг и тайна исчезнут. Мне не хотелось терять Линду.

Она была мертва. Это я понимал. В конце концов, я видел ее тело. Но уже девятилетним мальчишкой я начал практиковать магию историй. Одни являлись мне во снах, другие я писал сам — целые сцены и диалоги. По вечерам я погружался в сон, зная, что там меня ждет Линда. Как-то, помнится, мы пошли поздно ночью на каток, лезвия коньков выписывали петли и круги под желтыми фонарями. Потом мы сидели у дровяной печки в домике смотрителя, совсем одни, и я спросил ее, каково это — быть мертвой. По всей очевидности, Линда сочла вопрос глупым. Она улыбнулась и спросила: