Через несколько часов, когда меня осмотрели пять докторов, один из них сообщил нам плохие новости:

– У вас гистоплазмоз. Это грибок. Болезнь, пожирающая кровеносные сосуды сетчатки. Лечения нет. Через неделю вы ослепнете, а можете и вовсе умереть.

Я задрожала от шока. Мама обняла меня, и я почувствовала, что она тоже дрожит.

– Моей дочери всего двадцать два года. Она художник. Ей нельзя ни слепнуть, ни умирать! Я отдам ей свой глаз – отдам даже оба, пусть пересаживают, – сказала мама.

– Пересадка глаза пока невозможна, – ответил врач. – Мы можем лишь с помощью лазера попытаться остановить кровотечение в сетчатке.

Меня отправили в приемный покой на болезненную и длительную процедуру, которую впоследствии пришлось повторить еще пятнадцать раз. Я мучилась от боли и вынуждена была семь дней провести в совершенно темной комнате.

Казалось, я обречена ослепнуть или умереть.

Прощай, диплом. Прощай, Англия. Прощай, живопись. Моя жизнь была кончена.

Мы с мамой позвонили из больницы старшему из моих братьев, Аарону, и сообщили новости.

Он тотчас спросил:

– Могу я отдать тебе свой глаз для пересадки?

Мы сказали, что глаза пока не пересаживают.

Затем мы позвонили моему среднему брату, Шейну, и рассказали все ему.

– Могу я отдать тебе свой глаз? – предложил он.

Когда мы позвонили младшему из моих братьев, он спросил то же самое:

– Могу я пожертвовать свой глаз, чтобы спасти тебе зрение?

Стоило маме и трем братьям услышать о моей возможной слепоте, как они не колеблясь предложили отдать мне один глаз и на всю жизнь лишить себя бинокулярного зрения.

Я всегда знала, что в семье меня любят, но в эту минуту не смогла сдержать чувств.

– Думаю, мне нужно уйти из университета, – сказала я. – И сообщить в Англию, что я не приеду.

– Ты все еще жива и видишь одним глазом, – ответила мама. – Не сдавайся. Борись! Будет непросто – тебе придется найти в себе смелость трудиться упорнее всех остальных. Ты художник. Не знаю, что готовит тебе будущее, но ты должна жить каждую минуту каждого дня. Ты не можешь просто сдаться, опустить руки и умереть после первого же удара судьбы!

Через десять дней я вернулась в университет и получила диплом. Я отправилась в Англию и получила магистерскую степень Университета Сассекса.

Зрение уже не вернется ко мне. Меня не вылечили, но моя болезнь вошла в стадию ремиссии. Вполне возможно, завтра настанет ухудшение, и я ослепну и умру через несколько дней, а возможно, мое зрение уже не станет хуже.

Прошло семь лет с того дня, когда мне сообщили о гистоплазмозе. Это был худший день моей жизни. Это также был день, когда каждый в семье готов был отдать мне свой глаз. Это был день, когда я нашла в себе смелость, о существовании которой и не догадывалась, и узнала, что родные безгранично меня любят. Я обрела мечту, за которую стоит бороться. Теперь у меня осталось менее пятидесяти процентов зрения обычного человека, но это не означает, что я не могу быть художником. Это означает лишь, что мне нужно работать упорнее.

С того дня я написала сотни картин. Они снискали признание критиков и получили множество наград на художественных салонах и выставках. Я разработала собственную линию открыток.

На одном салоне были проданы все мои картины, благодаря чему я получила немалое количество денег.

– Что мне делать с деньгами? – спросила я маму.

– Отправляйся в Париж и посмотри картины величайших художников мира, – ответила она.

Я последовала ее совету. Я стояла, пораженная, в окружении гениальных творений Ван Гога, Моне, Леонардо да Винчи и других. Для меня это было чудо.

Я ни один день не воспринимаю как должное. Прежде чем болезнь отняла половину моего зрения, я была художником.

Я художник до сих пор.

Я лежала на переднем сиденье своего автомобиля и чувствовала вкус крови. Ее был полный рот. Вдруг кто-то постучал в разбитое водительское окно.

– Мисс, вы меня слышите?

Я попыталась ответить, но у меня ничего не получилось.

– Нет, не двигайтесь. Мы вас вытащим.

Наконец-то я догадалась, что этот добрый самаритянин – офицер полиции и что я попала в аварию. Спасатели пытались вытащить меня из машины, задняя часть которой впечаталась в переднюю, отчего дверцы не открывались, а заднее сиденье перевернулось.

– Стойте, – в панике воскликнула я. – Где мои сыновья?

Казалось, этот вопрос озадачил офицера, и тут я вспомнила, что ехала на работу и оставила двоих маленьких сыновей у няни. Чувствуя огромное облегчение, я сообщила об этом полицейскому.

– Слава богу, – ответил он. – Они бы не выжили, если бы сидели сзади.

Его наблюдение отрезвило меня, и ко мне вернулась паника.

– Так, с вами все в порядке – и с вашими мальчиками тоже. Вы справитесь.

Кивнув, я сумела его поблагодарить, хотя мое лицо было так изранено, что я с трудом могла говорить. Когда меня погрузили в «Скорую», я заметила, что день был чудесный – настоящее бабье лето. До Дня благодарения оставалась всего неделя, и я обратила к небесам свою молитву о спасении. Я была ужасно благодарна, что жива и – более того – что мои мальчики в безопасности.

Но в тот момент я еще не знала, как долго мне предстоит лечиться. В первые годы после аварии я не покидала кабинета стоматолога: мне пересадили кость на треснутую челюсть, вылечили шестнадцать каналов и вставили импланты на место сломанных зубов. Меня стали мучить ужасные боли в лице, шее и ушах, а рот больше не открывался так широко, как раньше, что затрудняло работу стоматолога. Это влияло и на «мелочи»: мне было сложно есть, целоваться, чистить зубы и даже говорить. Хирург-стоматолог предположил, что у меня поврежден височно-нижнечелюстной сустав, и МРТ и болезненная процедура под названием «артрограмма» подтвердили его диагноз.

Височно-нижнечелюстной сустав – это маленький непритязательный бугорок перед каждым ухом, посредством которого нижняя челюсть присоединяется к височной кости черепа. Это сложный сустав – он позволяет челюсти двигаться вверх-вниз и вправо-влево. В нормальном состоянии рот раскрывается примерно на сорок пять миллиметров; мой в какой-то момент раскрывался всего на четыре. Доктора пытались исправить ситуацию при помощи лангет и неинвазивных «растяжек», но в конце концов через пять лет после аварии мой хирург провел две операции на открытых суставах, которые, к несчастью, почти не принесли мне облегчения. Я по-прежнему с трудом ела и не могла широко раскрыть рот. Мне приходилось питаться только жидкой и мягкой пищей. А стоматолог, чтобы раскрыть мне рот, пробовал применять инструмент, похожий на большие щипцы для завивки ресниц. Но от него тоже не было никакого толку, так что врачу приходилось прижимать мне язык, засовывая в рот по два шпателя. Так суставы начинали двигаться, и рвалась рубцовая ткань, но от боли я чуть не выпрыгивала из кресла.