— Так что у меня с этим господинчиком личный счет незакрытым остался, — подытожил свою речь Муравьев. — Да и у Владимира Николаевича, я думаю, тоже.

Зарин перестал жевать, задумался на секунду и потом кивнул.

— Телячьи котлеты чудо как хороши, — виноватым тоном сказал он. — Извините.

— Непременно передам Ее Императорскому Высочеству вашу похвалу, — улыбнулся граф Перовский. — Она, знаете ли, не на шутку гордится своим поваром.

Вернувшись от котлет к ситуации на Кавказе, министр подтвердил, что щедрые на выдумку англичане пакостничают там беспрестанно.

— Да-а-а… То одно у них, то другое, — говорил он и качал головой с таким выражением, будто жаловался на капризных детей. — И ведь, подумайте, какую несносную манеру избрали — подзуживают! Нет чтобы действовать прямо — они все исподтишка норовят. Лишь бы нас потом виноватыми выставить… А что с этим Беллом сталось в конце концов?

— Полагаю, отбыл шептун к месту дальнейшей службы, — ответил Муравьев. — А по мне, так надо было упокоить его мятущийся дух где-нибудь там же, на Кавказе, — и мир Божий стал бы чуточку лучше. Уж больно много крови пролилось из-за его шепотков.

— Вы ведь, кажется, просили разрешение на то, чтоб его устранить?

Ни один мускул в лице Муравьева не выдал того, что он удивлен.

— Да, — коротко ответил он. — Но это было неофициально. Я никаких служебных записок на сей счет не писал.

— Разумеется, — кивнул Перовский. — И после этого вы были отправлены в отставку?

— По болезни, — подтвердил Муравьев.

— Ну, разумеется, — с легкой иронией повторил сановник. — Почему же еще?

Вплоть до этого самого момента Николай Николаевич Муравьев напрямую не увязывал крах своей армейской карьеры с теми поступками и решениями, которые он мог позволить себе на Кавказе. Там он порой действительно прибегал к такому, о чем ни в одном штабе официально докладывать было нельзя, — и вовсе не потому, что обычно может насочинить себе штатский человек про вседозволенность на войне, а скорее наоборот. Действия его частенько вызывали неодобрение вышестоящих, поскольку при всей эффективности этих действий ими невозможно было щегольнуть в канцеляриях военного министерства. Бравых реляций на их основе не получалось, и оттого про отличия, ордена и чины его петербургскому начальству думалось горько и с недостижимой тоской. Однако основную причину своей преждевременной отставки Муравьев склонен был все же усматривать в бессрочном «отпуске» генерала Головина, последовавшем осенью сорок второго года. Лишившись тогда поддержки давнего своего командира, он стал уязвим, даже несмотря на то, что сам уже командовал одним из отделений Черноморской береговой линии.

Не видел он до сего дня и прямой связи между внезапно одолевшей его в сорок четвертом году «болезнью» и крупными государственными фигурами, одной из коих являлся светлейший князь Александр Иванович Чернышев. Но теперь, после того как Перовский назвал имя военного министра да еще указал прямо на его расположение к известному своими европейскими симпатиями Нессельроде, в голове у Муравьева начала складываться некая картина, прелюбопытное и весьма масштабное полотно. Вспомнился ему не только отказ руководства от его предложения устранить английского агента, на протяжении нескольких лет смущавшего мирные кавказские племена и едва не за уши втягивавшего их в противостояние с Россией, но пришли, кстати, на ум и все те препятствия, которые постоянно чинились от лица светлейшего князя Чернышева по адресу большинства начинаний генерала Раевского, пока тот командовал береговой линией. Начинания же эти все без исключения устремлялись к развитию не военных, а дипломатических сношений с горцами, к замирению с ними посредством установления торговли, к заботам о простом солдате — словом, к тому, что составляло в условиях кавказской войны реальную пользу, но ввиду неяркой своей природы, в силу молчания батарейной артиллерии, отсутствия яростных штурмов и захваченных укреплений врага редко могло послужить славе придворного полководца.

Муравьев, разумеется, и в мыслях не допускал, что военный министр империи может оказаться ее врагом, но, вспомнив теперь генерал-лейтенанта Раевского и бесславную его отставку в возрасте всего сорока лет, он как будто прозрел в делах дотоле ему туманных, и в прозрении этом неожиданно уловил, к пониманию какой ситуации склоняет его своими намеками граф Перовский и что, возможно, стояло за всеми армейскими отставками и бессрочными отпусками на Кавказе в начале сороковых годов.

— Вы пудинг непременно отведайте, — с ласковой улыбкой обратился министр к Зарину, видя, как истово тот налегает на горячее, и будто бы беспокоясь, что во Владимире Николаевиче не останется места на десерт. — Повар-то у великой княгини англичанин. Он в этом толк, уж поверьте, знает. Я, пожалуй, и в самом Лондоне таких пудингов не едал.

Зарин снова перестал жевать и покосился на блюдо с каким-то коричневым колобком. Взгляд его выражал одновременно интерес и глубокую настороженность. Таким взглядом обычно ощупывают друг дружку впервые встретившиеся собаки, не ведая, что несет им эта встреча: добрую трепку или большую любовь.

— Я бы и вам посоветовал, Геннадий Иванович, — повернулся граф к Невельскому. — Вы хоть и не поклонник английской стряпни, но тут на вашем месте я бы сделал исключение. Иногда англичанам все-таки можно доверять.

Он засмеялся собственной шутке, и смех его, касавшийся вполне безобидного и мирного предмета, почему-то вдруг зазвучал угрозой. Быть может, в сановнике сработала многолетняя привычка, требовавшая от него незаметно как бы нависать почти над любым своим собеседником до такой степени, чтобы тот или те временами испытывали страх в его присутствии, ни в коем случае не забываясь и не обольщаясь дружеской и на первый взгляд нисколько не церемонной его манерой общаться. А может, он в самом деле представил себе своих врагов и соперников как еду, и мысль эта — о поглощении Палмерстона, молодой королевы Виктории, светлейшего князя Чернышева, соратника его Нессельроде и вообще всех-всех-всех, кого не мешало бы разжевать и проглотить — сама идея развеселила его и в то же время пробудила угрожающий аппетит.

— Я вот непременно отведаю, — сказал он, переводя дух и отхватывая приличный кусок пудинга широким, слегка изогнутым наподобие турецкого ятагана ножом.

— М-м-м… — сообщил он через минуту и, не желая уж более ничего говорить, махнул в сторону десерта свободной рукой.

Поняв его жест как приказ, остальные тут же разобрали английский коричневый колобок по тарелкам, и за столом впервые с начала ужина полностью прекратился разговор. В этой тишине, разбиваемой одними стуками ложек по саксонскому фарфору, Лев Алексеевич мог с полным удобством для себя подвести некоторые итоги своим наблюдениям за гостями великой княгини, а главное — решить, подходят ли они для тех непростых задач, которые жизнь могла вот-вот перед ними воздвигнуть.

В пригодности тульского губернатора к этому моменту он был почти уверен. В глазах у Муравьева блестело столько ума и понимания того, к чему на самом деле клонит Перовский, что сомнений на его счет уже практически не осталось. Проницательность, позволившая ему уловить подлинную расстановку сил на доске в нынешней партии, напомнила министру смышленого и быстрого пса. И если Муравьев был в этой аллегории собакой охотничьей — той, что свободно бегает по лесу, молчит, не лает, смотрит по сторонам, поскольку обязана добыть дичь, — то старинный его армейский товарищ Зарин являл собой скорее образ караульного пса. Он был готов громко лаять и стеречь то, что уже добыто, но к самостоятельному поиску наклонности не имел.