Он не помнил, как его перебрасывали через борт. Очнулся после того, как рухнул на палубу и несколько человек склонились над душой.

— Мужики, вы так добры, большое вам спасибо… — бормотал он, норовя приподняться.

Подбежал кто-то еще, склонился над ним. Люди расплывались в глазах. Но он запомнил, что последним был Феликс, а остальные трое — Лаврушин, Глотов, Робер Буи…

— Лежите, Александр Борисович, не вставайте, — проворчал Феликс. — Вижу, чувство юмора вам с успехом заменяет чувство самосохранения. Какого черта вы там делали за бортом?

— Сбросили меня туда, — стуча зубами, объяснил Турецкий. — Не сам же я туда отправился…

— Продолжается грустная летопись жертв, — невесело хмыкнул Феликс.

— Типун вам на язык, — огрызнулся Турецкий. — Не дождетесь…

— Да лично мне ваша смерть и не нужна, — неуверенно заметил Феликс. — Не знаю, как другим…

Турецкий лежал на палубе, закрыв глаза. Отдалялся ужас пережитого, оставался только холод, который начинал понемногу беспокоить.

— Спускаюсь, слышу крик… — объяснял собравшимся испуганный не меньше Турецкого Лаврушин. — А откуда он, непонятно. Туда — сюда, никого нет. Хорошо, что за борт догадался глянуть…

— Толку, что вы глянули, — ворчал Глотов. — Даже круг отвязать не можете.

— Так руки трясутся, — объяснял Лаврушин. — Откуда я знаю, как его снимать…

— Подождите, я опять ничего не понимаю, — бормотал, путаясь в словах, Робер Буи. — Нашего детектива кто-то пытался выбросить, или он?..

— Ага, сам спрыгнул, — нервно хохотал Феликс. — Жить ему надоело, рядовое дело. Все равно ни хрена не получается…

Из разговоров выходило, что первым крики Турецкого услышал «случайно» проходящий мимо Иван Максимович. Заметался, он действительно не знал, что делать в подобной ситуации. Слава богу, уже топал по палубе Глотов, а с другого конца подбегал Буи, который вместе с женой прогуливался под навесом (вот только неясно, куда жена подевалась). Лаврушин, как мог, объяснил Глотову сложившуюся ситуацию, а тот уже швырнул круг, вытащил с помощью подбежавшего француза незадачливого сыщика…

Весть о новом происшествии быстро облетела судно. За спинами мужчин объявилась Герда, растолкала всех, сунула Турецкому под голову спасательный круг, приказала лежать. Но он не хотел валяться — и без того уже становился посмешищем в глазах пассажиров и экипажа. Стал подниматься, его подхватили под локти, повели в каюту. Он лежал, приходя в себя, обводил пространство мутным взором, а над ним попеременно мелькали человеческие лица. Заботливую Герду сменила Ирина Сергеевна — бледная, с трясущейся нижней губой, она что-то у него спрашивала, он не понимал, чего ей надо. Возникла черная, как мартовский снег, Ольга Андреевна, склонилась над ним, потрогала голову, сунула в рот какие-то таблетки.

— Что это? — вяло протестовал он. — Избавьте меня от ваших медикаментов…

— Не нервничайте, пейте, — бормотала Ольга Андреевна. — Я лучше знаю, как лучше. Это обычное успокоительное. Я принимаю его тоннами. Мы же отныне с вами товарищи по несчастью… вас тоже пытались выбросить с этой чертовой яхты…

Его не пытались — его выбросили. Он выпил таблетку, и вскоре действительно настало умиротворение. Он выпадал из центра событий. Как сказал кто-то из великих: радугу, которая держится четверть часа, перестают замечать. Последним вторгся Салим, посмотрел на него с насмешкой, хотел войти, но выглянул в коридор и что-то его остановило. Передумал, закрыл дверь.

— Вот и вошли вы в скорбный список, Александр Борисович, — пробормотал он, закрывая глаза. — Вызвали огонь на себя, легче вам от этого стало?

Больше всего он боялся уснуть, и все же уснул — выпал из реальности минут на двадцать, подпрыгнул в ужасе — так и собственную кончину можно проспать. Глянул на часы. Половина одиннадцатого. Вытряхнулся из кровати, запер дверь, подпер ее тумбочкой, потащился в душ. Голова болела, как последняя сволочь, словно не родная, но члены шевелились и в мозгах воцарялся порядок. От холодного душа голова стала до неприличия ясной, извилины работали так, словно их хорошо смазали. Он начал вспоминать свои ощущения в драматический момент, все, что он мог видеть и слышать. Получалось негусто. Состояние было сквернейшее, вспоминать особенно нечего. Да, услышал шаги, кто-то подбежал, воспользовавшись тем, что добрая половина Турецкого висела за бортом. Мужские шаги, женские? Хрен их разберет. Смогла бы женщина с такой легкостью швырнуть его за борт? Возможно, да, особых усилий ей бы не потребовалось. Капризная интуиция — способность головы чувствовать задницей — в данный момент не работала. Что же делать? Можно побиться головой о стену — говорят, иногда помогает. Кто это мог быть? И снова ненавистные лица плыли перед глазами. Почему он их всех так ненавидит? Ведь отдельные представители данного сообщества спасли его от верной смерти — Иван Максимович Лаврушин, француз Буи, матрос Глотов. Другие проявили участие к спасенному — Герда, Ольга Андреевна… Не всех их нужно ненавидеть, это перегиб, на яхте собрались нормальные люди со своими пороками и недостатками. Можно подумать, у Турецкого нет ни пороков, ни недостатков… Он пытался вспомнить, кого он не видел в этой веренице склонившихся лиц — сочувствующих, ехидных, равнодушных, тайно злорадствующих… Не было Голицына, не было Манцевича. Почему? С Голицыным понятно, но Манцевич должен был примчаться в первую очередь. Как же без него?…

В дверь постучали. Он открыл, вооружившись табуреткой. Громоздкое оружие мало впечатлило Манцевича. Он был все тот же — неприятный, гладкий, скользкий — как саксофон, с которого соскальзывают игральные карты. Лишь глубоко в глазах засела настороженность. И что-то еще, не поддающееся определению. «Примчался», — подумал Турецкий.

— Только о вас подумал, — признался он. — А ведь права народная молва — не поминай черта…

Манцевич молчал. Он думал, исподлобья разглядывая сыщика. Интересно, что он знает? Он обязан что-то знать. Такие люди располагают полной информацией о событиях в обозримом пространстве. Он должен знать больше, чем шеф. Чем он тут занимается? Про таких людей еще Вольтер сказал: «Короли знают о делах своих министров не больше, чем рогоносцы о делах своих жен». И если эти люди чего-то не знают, они становятся вдвойне опаснее.

— Вы уже ожили? — скупо поинтересовался Манцевич.

— На богатырское здоровье не жалуюсь, — подтвердил Турецкий. — Нахожусь в прекрасном расположении духа. По теории вероятности второй раз за одну ночь на меня не покусятся. Могу спокойно спать.

— Вы здесь не для того, чтобы спать, — проворчал Манцевич. — Собирайтесь. Вас ждут в кают-компании.

— Уже бегу, — ухмыльнулся Турецкий. — Неужели Игорь Максимович вновь устроил общее собрание коллектива?

Манцевич не ответил, отвернулся и ушел.

В кают-компании было тихо, душно, тоскливо. В центральном кресле, словно на троне, восседал Игорь Максимович Голицын, вместо скипетра в правой руке он сжимал бронзовый бокал, украшенный вычурной резьбой, а в качестве державы выступала бутылка шотландского виски. Голова «монарха» была отброшена, глаза закрыты, тело находилось в состоянии расслабленности и покоя. Кроме Голицына, в кают-компании никого не было. Стеклянная дверь была немного приоткрыта, занавеска отогнута, что позволяло предположить присутствие на задворках Салима. Турецкий помялся, негромко кашлянул.