Заниматься подглядыванием было как-то не в его привычках. Первое изумление прошло (ведь Шорохов честно предупредил…), он отступил за косяк, стал слушать. Стол скрипел, двое пыхтели, ничего, в сущности, интересного для дела. Не сказать, что после увиденного толстяк Феликс сильно вырос в его глазах, но кроха уважения появилась. А вы, оказывается, батенька, авантюрист, ловелас и рисковый парень…

Феликс снова зарычал — теперь уж тишину не сохранить, даже если Герда засунула бы голову писателю в пасть. Но ей и самой уже было не до конспирации. Она стонала — ритмично, убыстряясь. Возможно, симулировала оргазм, возможно, нет. Махом все закончилось — стоны и возня. Турецкий ждал — может, скажут что-нибудь доброе.

— Экий вы у нас любвеобильный, господин Ряхин. Слезайте, хватит, сеанс окончен, вы мне все ребра отдавили, — деловито заявила Герда. Феликс закряхтел — он бы с удовольствием еще какое-то время полежал на этой живой подушке.

— Надеюсь, мы еще встретимся сегодня, милочка. Ближе к вечеру — у нас ведь вагон времени, не так ли?…

— Посмотрим, мой Сименон, посмотрим. Только сильно не напивайся, договорились? От тебя несет, как от пивной бочки…

Он слышал, как она спрыгнула со стола. Рисковать дальше не имело смысла. Беседы после секса, видимо, не будет. Турецкий поспешно ретировался, на цыпочках выбрался из подсобки, припустил к лестнице, пока не застукали за постыдным занятием. Мать честная! Это точно какой-то вертеп! Когда он пробегал мимо холодильного отсека, сердце предупреждающе екнуло. Не спеши, мол, сыщик. Он встал, повинуясь внутреннему голосу, постоял несколько секунд, ожидая дальнейших «инструкций». Подкрался к двери, из-под которой пробивалась полоска света, приложил к ней ухо.

Интересное местечко для свиданий. Хотя, если вдуматься, почему бы нет? В помещении температура на несколько градусов ниже комнатной, герметичность оставляет желать лучшего, «опасность» представляют лишь холодильные шкафы, в которых царит арктическая стужа. Парочку не смущало, что в одном из рефрижераторов совсем недавно лежало мертвое тело, которое впоследствии загадочно пропало…

— О, какая ты сладкая, у меня голова кружится, ты с ума меня сводишь… Черт возьми, у меня точно от тебя крышу сносит…

— Не вздумай показать, что между нами что-то было…

— Не волнуйся, я же не окончательный идиот… Послушай, давай еще разочек, а? У меня торчит на тебя, как после тонны виагры. Ну, разочек, мы быстро…

— Это приапизм, милый. Эрекция без основательных на то эротических причин… Ладно, шучу, не обижайся. Давай еще разочек, хорошо. Но только быстро, я страшно боюсь, ты должен войти в мое положение… Глупенький, да не в это положение…

Ах, сколько откровений дивных… До этой минуты ему и в голову бы не пришло заподозрить эту женщину в пристрастии к риску и случайным связям. Значит, он ошибся. Или у нее имеются «основательные на то эротические причины». Он оторвался от двери, побежал вверх по трапу. Встал за поворотом, стал ждать. Затягивать это удовольствие едва ли стоило, лестница — как-никак предмет общего пользования. Он подпрыгивал от нетерпения, косил через плечо. Из подсобных помещений над головой не доносилось ни звука — видимо, Герда осталась на камбузе, а Феликс вышел в кают-компанию. Ожидание, к счастью, не затянулось. Приоткрылась дверь, ведущая к холодильным агрегатам, и несколько секунд ничего не происходило. Турецкий отступил во мрак. Отворилась дверь пошире, выскользнула Ирина Сергеевна — в наспех надетой футболке, старых «бабушкиных» джинсах. Прическа на голове отсутствовала в принципе — она пыталась пригладить волосы руками, но это было смешно. Не каждому дано причесаться пятерней, как расческой. Ее лицо искажал страх быть пойманной. Она бегло огляделась (а вот вверх не посмотрела), побежала вверх по лестнице. Турецкий рисковал, но решил выдержать этот удар. Он не прогадал — женщина взлетела на короткий пролет и повернула буквально у него под носом — в коридор. Он слышал, как она испустила мучительный вздох облегчения. Турецкий терпеливо ждал. Вновь приоткрылась дверь, высунулась забинтованная голова матроса Глотова. Он поводил глазами, прислушался, вышел из отсека. Он не собирался спасаться бегством. Приосанился, подбоченился, широко улыбнулся сам себе. В этой улыбке были гордость, счастье, самодовольство — еще бы, такую бабу отхватил. Сунул руки в карманы и, негромко насвистывая, стал спускаться в машинное отделение.

— Ну, что ж, посмотрим, какие еще открытия принесет нам это утро, — пробормотал Турецкий.

На корме его поджидала еще одна занятная сценка. Он остановился, сдал назад. Манцевич не был пьяным, но он был зол и не прочь подраться. Он стоял вплотную к ограждению, а хорошенько поддавший Лаврушин — всклокоченный, рубашка выбилась из брюк — подвергал его неуступчивость жаркому разносу. Подобную картину Турецкий мог наблюдать вчера, но вчерашнее хоть как-то держалось в рамках приличия, сейчас же ситуация явно выходила из-под контроля. Манцевич сжимал зубы, сдерживался из последних сил, а Лаврушин распалялся, брызгал слюной, хватал его за локоть. Ветер дул на корму, слов почти не было слышно. Видимо, Лаврушин требовал от Манцевича воздействовать на шефа. Лейтмотивом звучало слово «Оленька». Пожелания выражались в грубой форме, что не могло позитивно сказаться на результатах «переговоров». Манцевич огрызался рублеными фразами, а Иван Максимович наседал, орал ему в лицо. Видимо, слюна попала в цель, Манцевич вздрогнул, вырвал локоть, ругнулся. Лаврушин вспыхнул, хотел ударить. Манцевич перехватил кисть, отпустил Лаврушину звонкую пощечину. Бедолага отлетел, гаркнул что-то боевитое, бросился в атаку. Манцевич без усилий вывернул руку, оттолкнул его. Брезгливо вытер ладони о штаны, повернулся, чтобы уйти, но Лаврушин жаждал реванша, подбежал, нанес неумелый удар по затылку. Окончательно рассвирепевший секретарь схватил одной рукой Лаврушина за шиворот, сжал, да так, что последний начал задыхаться, а другой отвесил оплеуху. Иван Максимович картинно повалился, ударился головой о палубу. Желание поквитаться с обидчиком выветрилось из нее полностью. Он схватился за вертикальную стойку леера, с ненавистью смотрел на Манцевича. А тот сплюнул, развернулся, зашагал к правому борту. Лаврушин с трагической миной на лице поднялся, мстительно погрозил кулаком, потрогал скулу, поморщился от боли. Он был в растерянности и даже немного отрезвел. Порылся в карманах, посмотрел по сторонам — Турецкий спрятал голову. Вытряс сигарету из мятой пачки, закурил, плюхнулся на металлический рундук.

— Судно показалось, — произнес за спиной насмешливый голос.

Он резко обернулся, мазнув взглядом неслышно подкравшегося Феликса, уставился на бескрайнюю водную гладь.

— Говорю же, показалось, — засмеялся Феликс. — Далеко мы зависли от берега. И пути судоходные, увы, в стороне. Странно, да? Мне тоже всегда казалось, что в Черном море плавсредств больше, чем рыбы. Следует признать, что это не так.

Он вытянул шею, посмотрел на Лаврушина, оседлавшего в тоске дремучей рундук.

— Бедный Иван Максимович. Не вышел из него задиристый петух.

— Вы тоже все видели? — догадался Турецкий.